делать, и не понимал, зачем оно вообще приходит в мою жизнь. Описать эти воспоминания в дневнике? Рассказать кому-то? А что дальше? В животном мире память используется для выслеживания жертвы, для возвращения в стаю, для обучения охоте, но какой смысл держать в голове воспоминания, которые приносят одну лишь боль, смотреть на полное радости или печали время, которое уже никогда не вернуть? И я пытался найти в них путь к истинной сущности моей матери, найти место её реального объективного существования в мире, где её уже, по сути, нет.
Вспомнил… Она ведь тоже потеряла свою мать. Мне тогда было двенадцать лет. Бабушку я не особо помню – приезжал к ней крайне редко из-за матери, которая и сама-то особо не поддерживала с ней связи, и их нить, обычно протягивающаяся между матерью и дочерью, была готова вот-вот оборваться, как мне казалось. Но когда бабушка умерла – а я сидел в это время в своей комнате, – по всему дому раздался пронзительный крик матери, словно кто-то ударил её ножом. А затем… снова похороны. Мать не плакала. И только сейчас я задаюсь вопросом: почему? Потому ли, что всё-таки взяло верх её безразличие к судьбе, и прошлому, и будущему, которое могло быть у них обеих, или же она смирилась с тем, что рано или поздно мы остаёмся одни?
В каждый день рождения бабушки, в октябре, когда листья уже опадают на сырую землю, и жёлтые, красные деревья становятся как никогда близко к вечернему пламени солнца, и эта гамма бликами танцует перед глазами, мать посещала кладбище, где была похоронена бабушка, убирала листья, протирала её памятник и клала гвоздики, затем вставала перед мрамором, на котором выгравировано лицо её матери, и молчала. И вновь… воспоминания. Я называл этот день днём молчания. В этот день мать ничего не говорила мне. Я никогда не понимал, зачем она берёт меня с собой, тем более что мне было больно находиться в этот день рядом с ней, я чувствовал себя ненужным, я даже ревновал мать к бабушке, что её любовь к умершему человеку настолько сильнее любви ко мне, что она предпочтёт сделать вид, будто меня не существует. Не скажу, что теперь я понимаю свою мать. Думаю, я никогда не смогу её понять. Но я представляю, что матери было ужасно одиноко в этот день, что ей было страшно в одиночку вновь увидеть лицо своей матери на памятнике, что если бы она пришла туда без меня, то вообразила бы себе, что она никому не нужна, что её никто не любит и не полюбит так, как любила её бабушка; и тогда у меня ком становится в горле. И я начинаю понимать, почему она всегда молчала в тот день: если бы я или она сказали бы хоть слово, то она бы разразилась слезами. Её слёзы, наряду с её беспомощным криком, – самое страшное, что я когда-либо видел и слышал в своей жизни. Она плакала и кричала, когда её избивал отец, и ей приходилось со слезами вести меня в детский сад. В детский сад ведь идут не думать о жизни, так? Туда идут удовлетворять детское любопытство, набираться знаний о счастье и радости, но путь мой в это царство грёз лежит через тернии страданий, слёз и криков. Слёзы матери – это доказательство того, что нас никогда не ожидает то, чего
