ь в ней чувства, похожие на чувства других.
Страсть, измена, предательство, гордость. Вера и неверие, отчаянное желание жить и скверное желание умереть, как попытка избежать испытаний. И, конечно, иллюзия, что забвение избавляет от боли, а признание вины – от страданий.
Люди – ни плохие, ни хорошие, а такие, как они есть: недобрые, добрые и очень добрые, и не сразу понятно, от каких больше зла. В реальности многие мне бы не понравились, но в книге я нежно люблю их всех, они раскрыли передо мной свои души и мысли, и я благодарна им за непротивление писательскому насилию.
Государство, где этим людям судьбой назначено быть и где они слишком часто чувствуют себя униженными и беззащитными, не стоит доброго слова, но я всё равно говорю о нём, потому что наболело и потому что мы все каждый день имеем с ним дело.
Слава Богу есть любовь, над которой не властны ни начальство, ни глупость, ни время. Любовь – везде и во всём, в каждой щёлочке, в самом заброшенном месте, чтобы оно не оставалось пустым и холодным. Пока есть любовь – жизнь продолжается, её можно терпеть и даже быть счастливым.
Больше я ничего не могу сказать об этой книге. Разве только ещё одно: когда я её писала, мне было легче жить. Теперь опять наползает тоска и требует новых слов.
Часть первая
Глава 1
Районный суд размещался в трехэтажном безликом здании, затерявшемся в старом московском дворе. Ветхим дом не назовёшь из-за крепости стен, выложенных ещё при царе-батюшке, когда кирпичи обжигали из качественной глины и цемент не замешивали с песком пополам, поэтому сносу дом не подлежал, но и на капитальный ремонт тратиться не стали, сделали косметический, с обязательными железными прутьями на окнах. Постсоветская Москва обрешётилась молниеносно и фундаментально. Сначала тюремные переплёты резали глаз, потом к ним привыкли, как к части современного пейзажа, позже кое-где на европейский манер появились металлические жалюзи – тоже не Бог весть какое изящество, но от кражи спасает. Создаётся впечатление, что воровство как явление нагрянуло в Россию лишь на исходе двадцатого века.
Разумеется, воровали и раньше, хотя не так крупно, массово и нагло. Ворами были щипачи, форточники, медвежатники, мелкие мошенники, но не высокие чиновники. Даже не средние. И не потому, что за воровство служащий навсегда вылетал с должности и из общества себе подобных, но не погубленных этой низменной страстью. Воровство считалось настолько аморальным, что человеку небедному воровать оказывалось себе дороже.
Нынче в силу вступали иные нравы и другие правила, по которым крупное воровство, получившее для затемнения истинного смысла латинское название «коррупция», что по-русски значит «порча», сделалось узаконенным. Чиновно-олигархическая власть, поправ дырявые законы грудничковой демократии и сделавшись самым масштабным расхитителем народного достояния, развязала руки жуликам всех степеней и калибров, увеличила ставки на кону: чем больше украл, тем больше шансов выйти сухим из воды. В сети правоохранительных органов, которые сами подгнили основательно, солидная добыча попадает случайно или попутно, и чаще всего до суда дело не доходит, рассасывается по дороге.
Безнаказанность и избыток цинизма подтолкнул верхи объявить борьбу с коррупцией внизу – ну, это уж для очень наивных: как известно, рыба гниёт с головы. В первой судебной инстанции такие дела обычно не рассматриваются, здесь решаются вопросы мелкие с точки зрения государственной значимости, а для конкретного лица зачастую трагические, если уж оно рискнуло по собственной инициативе обратиться в организацию, стойко нелюбимую народом как продажную и неправедную. К тому же русский человек уважает не закон, а справедливость, поэтому идёт не в суд, а бьёт морду соседу собственноручно. Обиду от властей – из-за невозможности ответить – глотает и копит. Сколько будет копить – не знает никто.
Весь облик казённого помещения, где гражданина имели право назвать преступником или невиновным, своим показным неудобством и убожеством, унылой административной атмосферой являл небрежение к судьбе человека. Поэтому, даже при благополучном исходе, выигравший не чувствовал радости, а только неосознанное пока облегчение и стремление вырваться на свежий воздух.
Внутри здания районного суда, в который приехала Ольга, по обе стороны от входа, тянулись длинные коридоры, вдоль стен, в полутьме, поблескивали узкие деревянные скамьи, отполированные седалищами бесконечной череды истцов и ответчиков. В этом отблеске было что-то нехорошее, почти мистическое, связанное с липкой преемственностью несчастий, сломанных судеб и несправедливых приговоров. Вполне возможно, по бедности всех отечественных госучреждений, назначенных для массового обслуживания населения, деревянные диваны перекочевали сюда из дореволюционных присутственных мест.
Служебные кабинеты судий располагались на двух верхних этажах, и там стояли простые жёсткие стулья, в очень малом количестве, чтобы просители не засиживались и не
