людей, способных эту ситуацию разрешить. Вот так и слово посылается навстречу мысли. Слово не плоть, а друг мысли, её неслучайный встречный. Я не придумываю слова, но слова придумывают, что я хочу сказать, говорят мне то, чего я сам сказать не в силах. Они подсказчики, советчики, собеседники, а не вымыслы мои. Они содержат в себе ту мысль, которой мне самому мучительно не хватает»25. «Изначальное опоздание» проблематично в отношении тех слов, которые были образованы случайно, как бы в статусе «мусорологизмов», но вошедших в язык в недодуманном виде, а потому лексикографично предположить, что «изначальное опоздание» действует лишь в полсилы и без учёта différance как отсрочки: если значение слова всегда отсрочено в будущее (в отличие от отсрочки в прошлое для нужд инставрации), то тогда принцип «изначального опоздания» вообще оказывается бессмысленным в том смысле, что его автореферентность оказывается также отсроченной, а бессмыслица тождественна отсутствию прерывностей между интенциями отсрочиваемых следов.
18
Глокая Щерба. Целью деконструкции «изначального опоздания» является оправдание принципа, для которого необходимо было бы подобрать референтный контекст, чтобы затем подвергнуть «изначальному опозданию» все нереферентные контексты («изначальное опоздание» как принцип семиотико–семантической фальсификации словаря естественного языка). «Изначальное опоздание» действует даже против грамматического значения слова, поскольку пример с глокой куздрой показывает, что оператор словоформы почти всегда предопределяет последующее отставание лексического значения, а иначе бы невозможно было удостоверить само грамматическое значение; с другой стороны, константность грамматического значения не вызывает никакого подозрения по сравнению с лексическим, которое, как правило, ассоциируется с целым словом, но в тоже самое время неразрывно от своего грамматического фундирования. Сомнение по поводу опоздания означающего в его грамматическом виде приводит к тому, что философская критика грамматики всё ещё ждёт часа деконструкции, пиком которого станет сингуляризация языкового знака на означаемое и означающее в качестве самостоятельных знаков: отставание означающего к означаемому предполагает запаздывание лексико–грамматического значения к новому контексту, вследствие чего грамматическое значение может считаться факультативным, а соответственно, бесспорно установленным. «Изначальное опоздание» для грамматического значения: проформы ради следует сказать, что грамматическое значение отстаёт от означаемого в том смысле, что является частью означающего, к которому в свою очередь оно также может отставать, поскольку грамматическое значение задаёт фактический формат для отставания означающего к означаемому; окукливание мысли конкретным грамматическим значением является причиной наложения на него «изначального опоздания»: получается, что мысль изначально
Далее: «Нельзя сказать: «придумать мысль», потому что мысль – это и есть акт думания. Если приходит какое–то новое слово, это не означает, что я придумываю его, скорее, я начинаю думать этим словом. Оно приходит из сверхнапряжённого семантического вакуума языка. Есть понятие физического вакуума. Это пространство, лишённое материи, но в нём постоянно рождаются и исчезают виртуальные частицы. Это неустойчивый вакуум, который иногда выбрасывает из себя целые вселенные (по известной теории, так произошёл «большой взрыв»). Интуиция мне подсказывает, что нечто подобное происходит и в области языка. Вакуум, лежащий в его основе, выбрасывает виртуальные частицы – слова – которые чаще всего исчезают, возвращаются в вакуум, но иногда долетают до «материального» языка и остаются в нём, занимают своё место в системе знаков. Есть особые медитативные состояния, техники сознания, которые позволяют поколебать этот вакуум, вызвать сполох виртуальных частиц–слов, хотя нет никакой гарантии, что они интегрируются в язык, а не исчезнут в том безмолвии–бессловии, откуда вышли.
Это происходит примерно так. Мысль вдруг нащупывает в поле мыслимого некий НЗО – неопознанный знаковый объект, некое провисание знаковой сети, наброшенной на знакомый нам мир явлений. Везде стоят свои колышки со словами–этикетками, между ними протянуты нити – связи слов (синонимия, антонимия, полисемия, омонимия…) И вдруг ты чувствуешь почти физически – гладкое место, а точнее, впадину, уходящую на неведомую глубину. Это место надо как–то подтянуть, обозначить, внести в языковую вселенную, чтобы мысль могла двигаться дальше и, держась за новый колышек, углубляться в новые впадины. Но как обозначить этот НЗО? В языке нет слов. И тогда сознание входит в эту «белую дыру», где, в ответ на запрос мысли, начинает концентрироваться энергия выброса новой частицы. Ощущение такое, что энергия бессловесной мысли приводит в колебание языковой вакуум и вызывает из него выброс нужного слова. При этом весь язык как будто сплющивается в одну энергийную массу, все его значимые частицы (фонемы, морфемы) сплавляются, чтобы из множества существующих слов выплавить одно недостающее слово. Этот тот самый миг, о котором писал Б. Пастернак: «в миг, когда дыханьем сплава в слово сплочены слова». У Пастернака подразумевается «слово» как произведение, как стихотворение, состоящее из многих слов, тогда как в миг словорождения, действительно, образуется одно только слово, но в его рождении участвует весь язык, точнее, весь языковой вакуум своей совокупной энергией «нехватки» выталкивает его из себя. Этому предшествует расплавление словаря, который превращается в слововарь: все его значимые части, морфемы, слипаются в некое месиво, из которых мысль притягивает единственно нужное ей слово.
Порой выскакивает слово, значение которого я сам не понимаю. Так пришло слово «сочатие», видимо, свилось из двух слов:
