человек, равный мне по инстинкту уничтожать (счастье?)
Она умрет с нулем информации о себе, уверенная, что ненавидит меня, и унесет в могилу неузнанную тайну разрушенного Вавилона счастья со мной – найти равного самоубийцу и убийцу.
Она была мне ровня в красоте, молодости и разрушительной силе ее энергий творения.
Я скучал и страдал по поводу тихой, дождливой погоды. Вчера сделал много для работы в издательстве. Сегодня вчерашняя усталость отозвалась бездействием. И размышлениями. Некая защитительная речь в моей голове. Опять вошел в контакт с моими воображаемыми присяжными заседателями. Пусть слышат мои препирательства с теми, кто принял меня, ошибочно, за личность слабую и бесхарактерную.
Я зашел в церковь, которая оказалась у меня на пути. Я и не помнил толком, что за церковь и что меня к ней толкнуло.
Стоя в этой церкви, сквозь мерцание слез в глазах, я спрашивал, как тысячи других: «За что? За что ты меня, Господи?».
Я был озарен догадкой, когда уловил:
«Господь диктует тебе книгу твоей жизни, ту самую, о которой ты молил так часто. Будь благодарен. Ступай и записывай. Слезы твои – твои чернила. Страдание твое – твое вдохновение. Не будет у скалы чувства, не скажет скала слово. Иди и записывай. Ничего от тебя больше не требуется».
Я: – Я израсходовал себя, я больше не могу.
Ответ: – Переведи дыхание.
Я понял, что должен что-то написать, прежде чем они вернут меня к их нормальности. Потому что писать я могу, только истекая кровью. Это, если хотите, мои чернила.
Три дня прошло в бездействии.
Я знаю почему я не могу писать. Мне надо написать гениально и немедленно, и немедленно до конца. И немедленно до конца и славы. – Процесс долгий и кровавый отрывает меня от конца и славы. Он – между мной и ней, славой. И страх, что этот кровавый процесс – вся жизнь не меньше – может не привести ни к чему. И окаменелое, мучительное бездействие. Вот что такое мое писание.
Гарри, выслушивая, как и Боб, мою работу над проблемой «my attitude at the job», дал глубокомысленный совет: «Улыбайся». И рассказал историю, как сидя в тюрьме, приговоренный к десяти годам заключения, в тюрьме, где не любят евреев, он стал улыбаться всем, и в том числе полицейским. Гарри сказал мне: «Ты можешь своей улыбчивостью трансформировать их негативное мышление и поведение на позитивное. И настанет момент, когда они начнут работать на тебя». (История, как полицейские написали письмо для Гарри в суд, что ему в тюрьме не место. И Гарри через короткое время, вместо десяти лет, выпустили на «probation»).
Последнее, что меня убедило, когда я сказал: «Я знаю, что надо вести себя по стандартам нормальности, но я всегда это ненавидел», т. к. ненавидел своих родителей и соседей, а они были для меня и для себя эталоном нормальности, Гарри сказал: «We behave not like normal, but like supernormal».
И это было последней каплей, убедившей меня изменить отношение к людям на работе. «Supernormal».
