во сто крат эффективнее и лучше любого официального признания, которое с самого начала предполагает сомнения (в том числе, на уровне почти пропавшей сегодня научной полемики).
Подвергнутый очень аккуратному и избирательному отрицанию, «библейский проект» сам оказывается в положении официально признанной альтернативной истории. Другие версии альтернативной истории, а заодно и любой шанс на инставрацию, вытесняются при этом в рамках хорошо знакомого принципа отчуждённого первородства. Само отчуждённое первородство по ходу дела превращается в наиболее привлекательное воплощение «запретного плода» (который именно в силу своей запретности оказывается буквально «обязательным к употреблению»).
Всё это сопрягается с ситуацией, когда массовые бедствия (включая террористические атаки, климатические катастрофы, пандемии, голод, вооружённые столкновения) находят необычайный резонанс с расширением и упрочением управленческих контуров. На подобном фоне трудно не допустить мысли о том, что все эти бедствия давно (если не сказать, «с самого начала») выступают функцией некой чрезвычайной власти, абстрактный характер которой не укладывается в мерки никакой человекосоразмерности (включая предельно абстрактную мерку человеческого, которая была задана эпохой Просвещения). То, что сама человекосоразмерность никогда не была соразмерной себе, больше не служит объяснением, но, напротив, рождает дополнительные вопросы.
Ответом на них могло бы служить нечто подобное откровению, но откровение оказывается возможным только в форме ностальгии, которая подменяет живое меняющееся прошлое живучими призраками, часто – с установками на агрессию. Другим проявлением откровения могло бы стать понимание того, что, независимо от общества и религиозной системы, откровение было результатом очередного единства технологий и институтов. Данное единство являлось настоящим источником общезначимости, принимавшейся за общезначимость религиозного откровения.
Увы, подобное откровение сводится лишь к отмене самого откровения. Подобный диссонанс самым непосредственным образом сказывается на технологиях, сразу промышленных и гуманитарных. Они попадают в ситуацию перегрузки, когда открытые в них почти «божественные» функции старых времён оборачиваются не менее восторженными надеждами по поводу «божественности» их роли в будущем. Неистовость преклонения перед техникой, в особенности, выражаемой через метафору цифрового разума, оборачивается не столько новым идолопоклонством, сколько апофатическим богословием, замешанным на культе Возвышенного, культе невыразимого.
Под видом искусственного интеллекта в технике обнаруживают те ресурсы, которых в ней нет, однако сама возможность этого аккумулирования ничто оказывается главной прерогативой технической инфраструктуры. В результате, она заслуживает не только восторги по поводу её мессианства, но и деловитую уверенность в том, что она, подобно
