птиц, он сидел на камне без всякого дела. Я шёл в его сторону, и он неотрывно смотрел на меня, ведь я был чужой, и я тоже смотрел на него.
– Вы что тут делаете? – спросил он.
– Хожу и гляжу на птиц, – ответил я. – Это разве запрещено?
Он не ответил, и я прошёл мимо. Я нагулялся и шёл обратно, а он всё сидел на том же камне.
– Когда птицы сидят на яйцах, их не следует тревожить, – сказал он. – И чего вы тут ходите?
Я спросил в ответ:
– А чего вы тут сидите?
– Ах, милый юноша! – отвечал он и поднял ладонь лопаткой. – Чего я тут сижу? Я тут сижу, чтобы не отстать от своей судьбы. Вот так-то.
Верно, я улыбнулся, потому что он улыбнулся в ответ бледной, жалостной улыбкой и продолжал:
– Я сегодня сказал сам себе: дай-ка я погляжу, как ты играешь роль в комедии собственной жизни. Ладно, отвечал я сам себе. И вот я тут сижу.
Всё это было до того странно, а ведь я ещё не знал смотрителя маяка, и я решил, что он шутит.
– Вы, что ли, живёте у Бенони Хартвигсена? – спросил он.
– Да.
– Только не кланяйтесь ему от меня.
– Вы на него сердитесь?
– Да. Вот эти несметные богатства у нас с вами под ногами принадлежали когда-то ему. Вы топчете сейчас серебро ценой в миллион, и оно принадлежало ему. А он всё продал и остался ничтожеством.
– Разве Хартвигсен не богач?
– Нет. Приоденься он поприличней, и денег у него останется разве на кашу.
– Уж не вы ли обнаружили этот клад и отказались его купить за бесценок? – спросил я.
– На что мне клад? – ответил смотритель. – Две мои дочки благополучно пристроены замуж, сын мой Эйнар скоро умрёт. А нам со старухой в день по два обеда не съесть. Вы меня небось за дурака считаете?
– Нет, вы, кажется, такой умный, что мне и не понять.
– Совершенно справедливо! – сказал смотритель. – И вдобавок: с жизнью надобно обращаться как с женщиной. Разве не следует перед ней преклоняться, разве не следует ей потакать? Уступай жизни, уступай, дай ей тебя одолеть, а клад – пусть его в земле лежит.
В бухту вошёл почтовый пароход, я видел, что на пристани толпится народ, и над Сирилунном и над пристанью подняли флаги. Немецкий оркестр играл на борту, горели на солнце медные трубы. Я видел в толпе Мака и его экономку, Хартвигсена и Розу, но они никому не махали, и никто им не махал с парохода.
– Ради кого это подняли флаги? – спросил я у смотрителя маяка.
– Ради вас, ради меня, почём я знаю? – ответил он скучным голосом. Но я-то видел, как глаза у него расширились, как у него раздувались ноздри от музыки, от сверкания труб.
Я ушёл, а он всё сидел на месте со своими мыслями. Ему, конечно, надоели мои вопросы и я сам надоел, но Боже ты мой, как же он позволил жизни себя одолеть, думал я. Я несколько раз оглянулся, он сидел без движения, сутулый, в серой куртке, в мятой, обвислой шляпе.
Я спустился к пристани и там узнал, что встречают
