включился во всеобщее веселье, царившее в вагоне, имея на то свои собственные, особенные причины.
Наше прибытие в уральские лесозаготовительные города Чусовой и Теплая Гора вскоре положило конец эйфории. Когда мы приехали, шел дождь. Мы были изнурены; запасы пищи, которые мы взяли в путь, давно иссякли. Изголодавшиеся, мы должны были стоять под дождем, пока представитель Леспромхоза производил проверку, а затем, через грязь, пробираться к лагерю, находившемуся в полутора километрах от города. Бараки в лагере были новые и необструганные. Большие участки стен, где дерево покоробилось, были заполнены грязью и чем-то вроде штукатурки. Работа, которую нам поручили, была тяжелой. В смешанных бригадах, где были и мужчины и женщины, мы таскали бревна с реки и укладывали их рядами примерно по два метра высотой и по тридцать метров длиной. Зарплата была очень низкой и зависела от того, сколько кубических метров древесины уложено за день. Новички, разумеется, не слишком хорошо справлялись с работой, а потому зарабатывали очень мало. Так, мы с Нестровым складывались, чтобы купить еду, но иногда нам хватало только на булку черного хлеба. Бывали вечера, когда мы не могли себе позволить даже этого, потому что нужно было еще платить за проживание в бараках, и эта сумма удерживалась из нашей зарплаты, прежде чем мы успевали ее увидеть. Наш приятель Франк со своей мечтой о рабочем рае был просто потрясен всем этим.
Мы с отцом Нестровым тоже были разочарованы. Не физическим трудом, каким бы утомительным он ни был, не постоянными неудобствами, не жалким жильем, не мучительным голодом и невозможностью уединиться. Все это было трудно, но мы бы выдержали это с радостью, если бы могли делать то, ради чего приехали в Россию. Однако самым жестоким пробуждением стало для нас растущее осознание того, что здесь у нас нет никакой возможности служить. Хотя формально советская Конституция гарантирует свободу вероисповедания, прозелитизм строго запрещен. Конституция гарантирует свободу атеистической пропаганды, но те, кто пытается распространять истины веры или поощрять религию, фактически нарушают закон. Теоретически Нестрову и мне это было, конечно, известно; теперь же мы начали ощущать это как факт повседневной жизни.
Никто не хотел даже говорить о религии, тем более исповедовать ее. Хотя никто в бараках не знал, что мы священники, рабочие очень неохотно шли на обсуждение любых вопросов, связанных с Богом и религией. Они видели в нас коллег и общались с нами в духе непринужденного товарищества. Мы делили с ними работу, скудную пищу, жалкое жилье и повседневные трудности. Прежде всего, беженцы были простыми людьми с трудной судьбой, которую они покорно принимали. Они принимали нас в свое общество, непринужденно беседовали и искали решения своих насущных проблем в тех стереотипных, избитых фразах, которые рождаются из перенесенных сообща лишений и из культурного наследия. Однако о Боге они не хотели ни говорить, ни слышать.
Они
