был силен, и Тунува оправилась не сразу.
– Верховный правитель, – хрипло заговорила она, – Сию ак-Нара – верная посвященная. Она годами готовилась к этой службе. В обители она считается почетной, и принцесса должна…
– Я сказал. Мое почтение вашей настоятельнице, – отрезал Кедико. – Прощай, Тунува.
Он вонзил зубы в новый кусок сот.
Тунува покорно спустилась за провожатой по лестнице. Все ее чувства притупились, не желая принимать действительность. Она намеревалась закрепить связи, а они порвались у нее в руках. Надо было все же ехать Эсбар.
Ее остановил знакомый голос: в саду Гашан говорила с садовником. Тунува, еще чувствуя на языке горечь поражения, бросилась к ней вопреки протестам стражи:
– Ты плохо ему служила!
Гашан обернулась. Она знаком остановила охрану и отпустила садовника.
– Не забывай, что ты при дворе, сестра, – еле слышно сказала Гашан, оттеснив ее в тень дерева. – Постарайся не подражать Эсбар, если хочешь радушного приема.
– Кажется, радушного приема не дождемся ни я, ни она. Он хочет разорвать договор, Гашан. Допустив, чтобы он потерял веру в Безымянного, позволив ему думать, будто мы умышляем против него…
– Я ничего не делала.
– Да, ты не делала! – в озлоблении бросила Тунува. Гашан поджала губы. – Ты можешь теперь верить во что угодно, но я видела крылья над горой Ужаса. Кедико в опасности. Добейся, чтобы он в это поверил, Гашан, не то беда ждет всю Лазию.
– Это угроза?
– Как ты можешь спрашивать? – Тунува зажгла свой огонь. – Такой есть и в тебе. Или апельсиновое дерево для тебя уже ничего не значит?
Гашан взглянула на огонек, и ее взгляд на миг смягчился.
– Значило. Когда-то, – на мягком наречии селини ответила она. – Но я больше не буду его пленницей, Тува. Как и Сию, если слухи не врут.
– Это ты настроила его против Сию? – Видя, что Гашан молчит, Тунува тихо сказала: – Возвратившись в Лазийскую пущу, я сообщу настоятельнице, что ты сочла за лучшее забыть свой долг. Прощай, сестра.
26
Воображая враждебные свойства низин, Думаи никогда не числила среди них лета. Лето в горах означало ветра и туманы, но не разгоняло холода. Холод был уютным. Холод был родным.
А здесь лето было зноем. Плотным нескончаемым зноем. Вечером она отлепляла от себя шелка, будто сдирала кожуру с плода. Стоило до чего-нибудь дотронуться – прилипала, точно мошка к паутине.
Придворным, чтобы встать утром, обычно требовался солнечный вестник – особенно в последнее время, когда небо затянулось дымкой, – но Думаи по-прежнему оставалась сама себе петухом. В день Золотого Лова она проснулась на отсыревших простынях и с влажной головой. Волосы, на ее вкус, уже слишком отросли, но Осипа не велела их подстригать, чтобы служанки могли сооружать более впечатляющие прически.
Она,
