достаю книгу и оглашаю приговор.
Мы играем в тоталитарное государство.
Тебе очень нравится приговор, особенно то место,
где сын берёт на руки отца, несёт его в спальню,
а тот, как меленький ребёнок
играет часами на цепочке.
В этом месте ты плачешь,
а я успокаиваю тебя.
Ты мотаешь красивой своей причёской
и говоришь, отстань, читай, мне хорошо.
А потом закрываешь лицо руками
и говоришь: не смотри на меня
я не красивая. Но ты красивая.
Зачем бы я стал играть с некрасивой
в тоталитарное государство.
13.
Ночь спиртна. Изгибы речи
согреваемы теплом.
В иероглифах деревьев
зябко путается свет.
Мы стоим зеленовзглядно
на тетраэдре вина.
Спит торговый дом большой
с изрисованной душой,
спит на ветках светофор.
Видно двор.
Небо трогается с места.
По незрячему асфальту
ветром движется картон.
Нам не холодно, но мы
поиграем в игры тьмы.
Мы сближаемся. И речь
нужно будет поберечь.
14.
На свободное место от секса приходят мысли.
Что если смерти после не снова ясли?
Погасли глазки, и всё уж.
В теснине тела,
в бойнице носа
не ходит бойкое вещество.
Где Я, когда Я – спит?
В колесе вращаются 30 спиц,
скрепляющие пустоту.
О чём ты думаешь,
тебе что, не понравился секс?
Очень понравился.
Секс был так велик,
что уходя, оставил после
много пространства
и теперь я гляжу
на белое потолка убранство.
Что если всё сейчас?
Далеко-далеко в государстве Чад
четырнадцать негров молчат.
В полосатой кофте идёт президент
в этот момент.
А мне страшно,
когда ты смотришь вот так.
Как смотрю?
Так смотрят на ручей из щебёнки:
пробегает под окнами поезда,
как волнуются два
железнодорожных моря,
передают волнение кораблю.
Ты не любишь меня?
Люблю.
В гробу – доска.
В раю – тоска.
Курок тугой,
а ты другой.
Когда человек умирает
меняются
