подошел к берегу, поглядел на упрямого священника. Тот с превеликим тщанием нес что-то, завернутое в рогожку. Видно, ему наконец прислали икону в ответ на многолетние просьбы и воззвания.
Прижал к себе, точно дитя, шептал что-то, поди молитвы. Отец Димитрий был безмятежен, как человек в великом счастии, и предчувствие вновь кольнуло Григория.
– Погоди, придержу сходни.
А отец Димитрий шел и не видел, что доска под его ногой уже накренилась и выпала из небрежной петли на берегу. И повалилась в Обь, унося с собой священника и его драгоценную ношу.
Быстро скинул старые сапоги. Вода обожгла, а он и не заметил.
После купания в холодной воде отец Димитрий захворал. Казаки не пожалели царского вина, Григорий щедро растер пастыря. И о себе, искупавшемся в Оби, не забыл. Священнику отдали самое теплое одеяло из оленьих шкур, поили отварами.
Григорий нашел в себе благодарности больше, чем мог помыслить. Хворь единственного человека, что был к нему добр, что скрашивал его тусклое существование, внушала ему страх.
А ежели отец Димитрий умрет? Григорий часто отлучался из кузницы, чтоб проведать священника. Но тому становилось все хуже.
А жизнь текла в Обдорском остроге своим чередом. Новый десятник, молодой, веселый, и слова супротив не говорил. Ему было в тягость следить за местным людом, ругаться с князцами. Десятник часто уходил из острога с двумя казаками, ставил силки, добывал зверя, ловил тамешку[14], точно и не помнил, для чего государь отправил его в захудалый северный острог.
Лопоухий Пугас давно помер от нутряной немочи, она прицепилась после неласковой плети. Подручным к Григорию приставили казака старого, иссеченного саблями и человеческой неблагодарностью. Говорил он мало, все больше отхаркивал темную тягучую слюну.
В кузне кипела работа. Молот звонко стучал по серпу, коим косили сочные травы в пойме притоков Оби. Оказалось, жить можно и здесь: в летние месяцы держать поросят и куриц, забивать их с приходом морозов и не мучиться от голода хотя бы в начале долгой обдорской зимы.
– И тебе, брат, здоровьица! – В дверях скалился один из приехавших казаков. – Кузнец, ишь, как ты ловко без руки-то управляешься. О тебе слух по землям идет. Калечный, а сноровки много.
Григорий не ответил. Его помощник кивнул гостю, не отводя взгляда от щипцов. Наконец их опустили в лохань с водой, железо зашипело, точно недовольная баба, и затихло.
– Поговорить нам с тобой надобно, кузнец.
– О чем говорить-то?
– Эх, кузнец, жалко мне тебя. Правда – она такая, как промеж яиц ударит… – Сказал матерное слово, будто мяса съел.
Казак в открытую над ним издевался, глядел с прищуром, кривил узкие губы, и Григорий ощутил, как кровь приливает к лицу. Как маетно жить на положении бесправного, бессловесного. Хочется в морду, да с хрустом. Казак выглядит крепким,
Тамешка – в старину так называли тайменя.
