И изобразила на лице одно из тех выражений глубокой задумчивости, какие всегда имели успех.
Он склонился и припал долгим почтительным поцелуем к ее протянутым пальчикам с накрашенными ногтями. Принимая букет цветов, она сделала ему грациозный книксен:
– Ну наконец-то-с! Радость-то какая! Вы теперь важная персона. Тут, в Тифлисе, у нас только и разговоров, что о ваших успехах. Что же вы робеете, как влюбленный мальчик? Ну проходите же, Илья Ефимыч, милости просим от всего сердца! Чувствуйте себя как дома! Нечего на пороге стоять, прошу, прошу! Осторожней, ступенечки, сюда… сюда… – и, суетливо повернувшись по направлению к зале, громко воскликнула:
– Господа дорогие! Прошу внимания! Вы только поглядите, кто к нам пожаловал! Сам Репин! Да-да, тот самый Репин Илья Ефимыч!
Глава 4
В бархатном малахитовом платье, сверкавшем сине-зеленым блеском, который пленяет художников и эстетов, и отделанном по последней моде так, что могло бы выдержать какую угодно женскую критику, Софья Дмитриевна держалась прямо, как стрела, и во всей ее осанке виднелась гордость древнего рода Рюриковичей. У художника взгляд цепкий и быстрый, нежный и мечтательный, оценивающий и глубокий, – он проникает в самую суть предмета или явления, даже самого тривиального. Он видит прекрасное. Да и уродливое он тоже видит, без этого не обойтись. Так, сквозь кисею покрывала, спускавшегося на лоб княгини, Илья Ефимович разглядел множество светлых нитей в волнистых темных волосах, а на лице ее, сквозь толстый слой крема пробивались наружу признаки неизбежного увядания: это были и едва заметные бороздки под веками после дурно проведенной ночи, и дряблые складочки на шее, искусно спрятанные под широкую бархатку медальона, и надменные морщины вокруг большого рта. Все указывало на то, что женский век Софьи Дмитриевны подходит к концу. Он замешкался на мгновение: хозяйка дома подметила это и слабый румянец покрыл ее бледные щеки. Каждое утро, едва проснувшись, она становилась перед зеркалом и с отвращением взирала на свое усталое, бескровное лицо: ах, как же сильно ей хотелось, чтобы это лицо было таким же восхитительным для нее, каким оно было для публики вперемешку с кремами, помадой и тушью…
– Вы удивились, друг мой, увидев меня такой? Ужель вы находите меня постаревшей? – дрожащим от волнения голосом произнесла она и приложила лорнет к своим близоруким глазам. Несмотря на жару, Репина обдало холодом, однако он сумел ничем не выдать охватившего его разочарования. Он хотел ответить, что для него она не может быть старой, но только взглянул на нее глазами, полными такой нежности, что она все поняла и лицо у нее загорелось лучами торжества.
– Ну проходите же, дорогой Илья Ефимыч, покорнейше просим от всего сердца! – продолжала суетиться княгиня, открывая гостю свои объятия. – Господа, минуточку внимания! Пред вами тот, чье признание
