он в совершенстве обладает этим труднейшим искусством слушать. Слушает так, что люди невольно раскрываются перед ним. Но когда я принялась рассказывать о беде инженера Блитштейна, о желтой звезде, прибитой к двери квартиры, которую я посетила, он не сумел скрыть тревоги.
– Завтра сагитирую Наседкина – вместе сходим к ним. Он ведь терапевт, от него больше пользы.
– Вы хорошо запомнили их адрес? – перебил меня Сухохлебов.
– Конечно. «Большевичка», дом шестьдесят один, квартира восемь. Наискосок от бань.
– Вы туда не пойдете, – сказал он негромко, но решительно и, должно быть, заметив у меня на лице обиду, пояснил: – Больную принесут сюда.
– Кто? Кто принесет?
– Хорошие советские люди… Их фамилия Блитштейн? Так?.. Адрес я правильно запомнил?
Он повторил адрес, не забыв добавить «наискосок от бань». Здорово в общем-то придумал. Но интересно, как он сумеет все организовать? Через этого пройдоху Мудрика, что ли. Так тот сам на костыле. Ну, посмотрим, посмотрим! Тут я вспомнила этот «бефель» и уведомление, все еще красующееся на стене.
– А не подвергнем мы этим опасности весь госпиталь? Может быть, все-таки лучше лечить больную дома? По каким законам можно обвинить врача, что он пошел к больному?
– Фашисты перечеркнули все человеческие законы, – сказал Сухохлебов, с тревогой смотря на меня.
– Ну откуда у них это человеконенавистничество?
– Фашизм есть фашизм. – Сухохлебов был очень серьезен. – Человеконенавистничество – его основа. Сила Гитлера в том, что он научился будить в людях самые дремучие инстинкты, превращать людей в зверье.
– Волки, прямо волки.
– Доктор Вера, не оскорбляйте волков…
Я уже хотела было идти, но он остановил меня.
– Кстати, Вера Николаевна, думаю о том, что вам говорил доктор Краус. Помните об этих историях болезни, как он выражался, «скорбных листках»… Это не случайно. В военной администрации здесь теперь эсэсовцы. Это ведь звери из зверей. Надо, как изволит выражаться Мудрик, чтобы «все было в ажуре»… Кстати, о нем можете не беспокоиться, раны его заживут без вашей помощи. – Он вдруг спросил: – Много ли у нас военных?
Я ответила:
– Больше половины. Ну и что?
Я, признаюсь, восприняла совет Толстолобика только как проявление немецкой аккуратности. Хочет, чтобы шпитальлейтерин Вера не ударила лицом в грязь. Но учить и требовать он мог и с помощью Прусака. А тут, конечно, другое. Ой, как я еще глупа! Что бы я вообще стала делать без Сухохлебова, без мудрейшей Марии Григорьевны, даже без тети Фени с ее божбой, пословицами и длинным языком? Хорошо, что они рядом, возле меня.
– Отберите мне эти истории болезни, я тоже гляну, – попросил Сухохлебов.
А секрет тех необычных взглядов, которые я все время чувствовала на себе, объяснила Сталька.
– Домик,
