Дальше не пустят… Говорит, Сибирь и Урал на выручку подходят…
Откуда она взяла? Разве я это ей говорила? Но уже женский голос со звенящими истерическими нотками кричит из-за брезента, которым мы отгородили женское отделение:
– Драпанули и нас немцам бросили? Мы что, угары, что ли? В помойку нас?
Другая женщина уже голосила сквозь судорожные рыдания:
– Горькие мы, горькие-гореванные! Что же теперь с нами будет-та?.. Да фашист нас по жилочкам расщипает, по косточкам растащит, судьба наша окаянная…
Кто-то, выбранившись в сердцах, вздыхает:
– «Ни пяди своей земли не отдадим никому…» Не отдали…
Но голос этот сразу же тонет в грозном шуме:
– Ну, ну, на кого замахиваешься! Заткнись, паникер!.. Эй, кто там поближе, дай ему по шее!
А за брезентом, в женском отделении, причитают, как над покойником:
– Бедные мы, несчастные, на горе, на муки нас мать родила…
– Доктор, как же это? Выходит, верно, Гитлеру оставили?
Ты бы, Семен, конечно, знал, как ответить, что им сказать, а я, что я им отвечу, когда у самой слезы перехватывают дыхание… Чувствую, еще немного – сама примусь голосить, как та женщина, что причитает за занавеской. Но опять звучит спокойный, тусклый голос:
– У немцев ведь и Тельман был, сколько за него голосовало… Чай, не всех Гитлер в свою веру перекрестил. Культурная небось нация, что им больные да увечные.
Это опять Мария Григорьевна. С удивлением смотрю на эту высокую, худую, обычно такую скупую на слова женщину. Всем нам хорошо известно, что гитлеровцы – звери, утерявшие все человеческое. В памяти бесчисленные примеры садистских неистовств, сожженные деревни, повешенные раскачиваются на фонарных столбах, тела мирных людей, раздавленных танками. Сколько всего этого мы видели на газетных фотографиях… «Культурная нация»! Да как она решилась произнести это?.. Одернуть ее? Но, в сущности, это единственная для всех нас надежда… Как быть? И тут, Семен, я вдруг с холодной ясностью осознаю, что никто уже мне не посоветует, не растолкует, не поможет, что все мы очутились в каком-то ином, опасном мире, где люди не чувствуют локтя соседа, и отныне должны в нем жить, решать и действовать на свой страх и риск.
– Я уж флаги с красным крестом у входа вывесила, пусть знают – больница.
– Они вон как раз по красным крестам-то и сыпанули бомбы, – слышится насмешливый мужской голос.
Кто-то все настойчивее тянет меня за руку.
– Докторица, миленькая, иди же ты скорее. Васька-то, Василек-то мой…
Это та худенькая женщина с угловатым личиком. Она толкает меня в дальний конец подвала, где в полутьме белеет стена нашей операционной.
– Правильно, Вера Николаевна, ступайте мойте руки. Там уж Федосья его к операции готовит.
