для него всего лишь одним из его многочисленных пациентов.
Керстен оглядел комнату. Она была обставлена скромно: большой письменный стол, заваленный бумагами, несколько стульев, длинный диван.
– Будьте добры, рейхсфюрер, снимите китель, рубашку и расстегните брюки, – сказал Керстен.
– Сию минуту, сейчас, доктор! – с готовностью откликнулся Гиммлер.
Он разделся до пояса. У него были сутулые плечи – уже, чем грудная клетка, – мягкая кожа, дряблые мышцы и выступающий живот.
– Лягте, пожалуйста, на спину, – попросил Керстен.
Гиммлер лег. Керстен пододвинул к дивану кресло и уселся поудобнее. Его руки потянулись к распростертому телу.
Я описываю эту сцену так, как будто сам там присутствовал, и на то есть одна простая причина: в свое время общее переутомление заставило меня тоже прибегнуть к помощи доктора Керстена. И каждый день в течение двух недель, лежа под его руками, приводившими в порядок мои расстроенные нервы, я наблюдал за ним со всем вниманием, на которое был способен.
Однажды я спросил его: «Доктор, когда вы лечили Гиммлера, вы так же держались, так же вели себя с ним, использовали те же методы?
Он удивленно посмотрел на меня: «Да, конечно… Так же как и со всеми моими больными».
Конечно, Керстену тогда было на двадцать лет меньше. Но он принадлежал к той категории людей, облик которых, несмотря на отметины времени, чертами и выражением лица, манерой держаться остается таким же, как в молодости. Я всего лишь стер с его фигуры – и это было легко – немного морщин и тяжеловесности и, как наяву, увидел этот первый осмотр.
Итак, Феликс Керстен поглубже уселся в кресло, заскрипевшее под его тяжестью, и протянул руки к оголенному тщедушному телу Гиммлера.
Двадцатью годами раньше в Хельсинки главный врач военного госпиталя сказал, что у Керстена руки «добрые». Можно сказать, именно их сила, плотность и мощь продиктовали Керстену выбор профессии, дали ему смысл жизни. Его руки были широкими, массивными, мясистыми, теплыми. На каждом пальце под коротко остриженными ногтями были видны заметные припухлости, они были плотнее и пышнее, чем у обычных людей. Можно сказать, что это были маленькие антенны, наделенные исключительной чувствительностью и остротой восприятия.
Руки задвигались. На одной из них голубоватым огоньком поблескивал камень с выгравированным гербом, дарованным когда-то в XVI веке Карлом V далекому предку доктора, почетному гражданину Гёттингена Андреасу Керстену.
Пальцы скользили по гладкой коже. Их кончики по очереди слегка касались горла, груди, сердца, живота Гиммлера. Прикосновения сначала были легкими-легкими, едва заметными. Потом в каких-то местах они стали задерживаться, тяжелеть, впитывать информацию, прислушиваться…
Природный дар, подкрепленный годами долгого и тяжелого обучения, придал пальцам Керстена проницательность, недоступную другим людям. Но
