идеалы юности. Финансовые проблемы его раздражают, потому что они не способствуют творческой активности. Смысл жизни он определил просто – стремление к счастью. А счастье – это ощущение удовлетворения. У каждого свои критерии, у него – не материальные. Из пороков называет трусость и предательство. Но может простить все. Прощает не он. Прощает Бог. Он верит в высший разум. В книгу жизни. А насколько мир справедлив, он не берется об этом судить. Мир создал Бог. И люди должны воспринимать его как данность. У человека должно быть ограниченное понятие. Не все можно понять. А он, Максим Новак, любит жизнь. Любит жить. Ему интересно жить. Он никогда не ругает этот мир. Он оптимист. Живет не богато, но не скучно.
Это был первый мужчина в моей жизни, который с таким упоением говорил о себе, а не обо мне. Признался в любви не мне, а театру. Горячо, самозабвенно, энергично. Будто от его слов зависела жизнь Вселенной. Но его презентация передо мной прошла успешно. Я влюбилась по самую макушку. И предложила переехать из гостиницы ко мне. На десять дней до премьеры.
Отсчет нашей совместной жизни начался от завтрака вдвоем. Ужина – тоже. Мы даже успели разделить обязанности: я готовила, он мыл посуду. Делал он это тщательно. Чистил пемоксолью кастрюли и сковородки, протирал пыль в ящиках стола, аккуратно, в четыре раза складывал использованные полиэтиленовые пакеты. С усердием призывника подметал пол. По своей методике – красивое – вперед, остальное – к стене – расставлял на полках посуду. И несколько раз в день, безо всякой связи с событиями, спрашивал:
– Как ты себя чувствуешь?
Будто проверял, как развиваются мои чувства. К нему. Свои ко мне он не скрывал. Прижимал меня к груди, губами прикасался ко лбу и замирал. Словно боялся, что от его нечаянного движения я могу выскользнуть из рук. С ним было уютно, как в колыбели. Интересно, как в сказке. Тепло, как под пуховым одеялом. Мне нравилось с ним говорить. О театре, кино, книгах, погоде, моде, спорте, еде, философии, истории, психологии, соседях, подругах, природе. Еще больше нравилось молчать. В этом безмолвии не было ничего от той самой напряженной паузы, что угрожающе, как подпиленное дерево, висит между чужими людьми. Когда тишина набухает безмолвием и начинает звенеть, требуя заполнить ее звуками. Пусть никчемными, ничего не значащими словами, из которых можно построить мостик между двумя удаляющимися берегами, чтобы соединить несоединимое, собрать цельное из разрозненного, создать иллюзию «мы».
Рядом с ним этого не требовалось. Тишина была теплой на ощупь и сладкой на вкус. Она рождала блаженное ощущение покоя, когда хочется смотреть на облака и наблюдать, как они теряют форму, растворяясь в прозрачном воздухе.
Иногда мне приходилось сбрасывать с себя его взгляд. Изучающий, как на экспонат в музее.
– Ты о чем? – застывала я, расчесывая волосы.
– Мне нравятся твои жесты. Их на сцене ставить надо, – задумчиво объяснял он.
И прикусывал зубами мизинец.
– Это
