ь ощутимый след на ягодицах; 4) после встречи с собакой на некоторое время любой, даже самый крепкий, мальчишка превращается в подушечку для иголок).
К тому же, Тим не ел овощные, очень полезные и питательные супы, которые ему варила бабушка (так уж вышло, что, кроме бабушки, кормить Тима было некому, да и бабушке, по правде признаться, кроме Тима, кормить было некого). Впрочем, котлеты из нежной курятины и сочной свинины он тоже не ел, предпочитая им конфеты и пирожные из запертого на ключ буфета. Но бабушка Тима сквозь пальцы смотрела на любые капризы упрямого мальчишки, потому что света белого без него не видела.
Кроме котлет и супа Тим ненавидел школу, в которой, конечно, не учили ничему полезному, только бумагу зря пачкать. Математика нагоняла на мальчика тоску, а буквы и запятые так неохотно выползали из-под дрожащих пальцев, будто боялись оказаться на бумаге, и стояли врастопыр, едва-едва держась друг за друга. Чудилось, что если щёлкнуть по началу строчки, то поднявшаяся волна собьёт и без того неловко замершие знаки, как кегли.
Единственным предметом, который Тим обожал, была его рогатка. Он сам выточил её из кленовой развилки, очистил от коры, при этом порезав палец украденным дома ножом для чистки рыбы, но так было даже лучше: покрытая бурыми пятнами рукоятка без слов свидетельствовала о свирепом нраве владельца оружия. Тонкая резиновая полоска от бабушкиных сапог, почти превратившихся в калоши, поскольку Тим экспериментировал с длиной и шириной, тянулась почти до запястья, а в роскошный кругляшок бордовой кожи, совсем недавно (настолько недавно, что она ещё не знала об этом) вырезанный из зимних бабушкиных перчаток, ловко ложилась обкатанная трудолюбивой волной галька, которую Тим украдкой доставал из мощёной дорожки, то тут то там зиявшей впадинами и рытвинами.
Конечно, достать гальку было проще пареной репы: всё-таки маленькая семья жила в горной деревушке, где быстрые реки весной вытаскивали прямо к садам целые горы камней, но Тима туда не пускали: бабушка справедливо полагала, что берег строптивого потока – не лучшее место для игр. Однако Тим категорически был с этим не согласен, выражая негодование своеобразным способом – выколупывая гальку из дорожки, ведущей к их крошечному домику, бревенчатому, с соломенной крышей.
По мнению жителей местечка, домик походил на пивную бочку, такими выпуклыми казались стены, впрочем, надёжно подпёртые толстыми дубовыми балками. Летом он прятался в густой зелени сада, а зимой (зимы в этой местности были такими же тёплыми, как лета, только туманными и дождливыми) дом пыхтел, как паровоз, выпуская густые клубы сизого дыма, окутывая апельсинные деревья, глянцевитые листья которых подёргивались росяными прозрачными тягучими каплями.
В деревеньке, где жил Тим, люди растили прекрасные апельсины, которые потом развозили по городам и странам на лошадях, машинах и даже пароходах. Бабушка Тима, несмотря на солидный возраст и подагру, скрючившую пальцы наподобие куриных лап, тоже ухаживала за апельсинными деревьями, гордясь каждым оранжевым плодом.
По традиции в день сбора урожая самый огромный апельсин торжественно вручали ребенку, который проявил себя с лучшей стороны: например, не гонял собак на четвереньках, выучился играть на скрипке или таскал за пожилой Марбель её тяжёлую корзину так, чтобы все видели. Тим ни в чем подобном замечен не был, поэтому ему ни разу не достался самый прекрасный оранжевый плод в деревушке, но лучший апельсин из их сада, конечно, вручался единственному внуку. Тим считал это вполне обыденным делом, поскольку привык к повышенному вниманию, считая себя особенным, – ведь об этом ему неустанно толковала бабушка, а уж она-то врать не будет. Зачем врать, если в этом нет никакой выгоды?
Вообще бабушка была маминой мамой. Насколько Тим помнил, мама и бабушка были немножко разные. Мама больше любила существительные, поэтому называла Тима ангелом и красавчиком, бабушка – прилагательные, поэтому обращалась к внуку не иначе как дорогой и драгоценный, а вот сам Тим обожал частицы и глаголы, поэтому чаще всего от него можно было слышать: «Не хочу, не буду, не знаю, не умею». Отец же Тима больше склонялся к предлогам, поэтому однажды ещё до рождения сына исчез из его жизни под каким-то незначительным из них. Но бабушка этому факту радовалась больше, чем огорчалась, однако мама загрустила, потом заболела, да и умерла, оставив Тима на попечение тогда ещё крепкой старушке.
В то утро, когда начался сбор урожая, Тим, как обычно, проснулся очень рано – солнце едва выглянуло из-за горизонта, и ночные тени ещё шуршали по углам, прячась в корзины и коробки, укладываясь на хранение в чуланы и кладовки, заползая в башмаки и гнездясь под кроватями.
Бабушки дома уже не было – она ушла на другой конец деревни помогать собирать небывалых размеров плоды: год выдался щедрым на дожди и на солнце. Тим, зевая, выполз на крыльцо, немного постоял в дверях, ослеплённый сиянием и свежестью утра, подтянул постоянно сползающие пижамные штаны, вернулся в дом, позавтракал молоком и лепёшкой, прикрытой от мух льняной салфеткой, и выкатился в сад – гонять лодыря и бить баклуши. Только лодыря, кроме самого себя, он
