всматривался в нарисованное лицо, и ему казалось, что он уже где-то видел и эти колючие, но с красивым разрезом глаза, и жесткие, но правильной формы губы, и волевой подбородок с симпатичной ямочкой. Но только вот не мог вспомнить, где он их видел.
– Вот фотография Тони, – к Гурову подошла домработница и протянула ему карточку. – Шишковские в марте ездили на ВДНХ, гулять и на выставку, и Валерий Викторович сфотографировал Антонину возле одного из павильонов. Обычно Шишковские не печатали семейных фотографий после смерти сына, а просто загружали их в компьютер. Но Тоня сама попросила отца в этот раз сделать исключение. Она хотела отнести ее в школу для оформления какой-то газеты к выпускному вечеру.
Тут взгляд Жанны Валентиновны упал на рисунок, который Гуров держал в руках, и она так сильно побледнела, что Лев Иванович испугался, что ей сейчас станет плохо.
– Что такое? Вам знакомо это лицо? – Он подвинул домработнице стул, и женщина села.
– Это Елизар, – уверенно сказала она. – Этот рисунок сделан, наверное, с той фотографии, которая стоит у меня на столе. Во всяком случае, очень похоже.
– Ах да, – вспомнил и Лев Иванович. – А я все смотрю и никак не вспомню, где я видел этого молодого человека. Подумал было, что Антонина нарисовала своего друга, из-за которого она поссорилась с приемной матерью.
– Не понимаю, почему ей так всегда хотелось нарисовать Елизара, – тихо и растерянно проговорила Жанна Валентиновна. – Ради этого она даже в мою комнату заходила и срисовывала его с единственной фотографии, которая осталась в доме.
– Наверное, он чем-то ей понравился, – предположил Гуров. – Елизар был очень симпатичным молодым человеком.
– Да, мальчик был очень красивым, – с грустью отметила Астапова. – От своих родителей он взял все только самое лучшее – мамины глаза и волосы, папин овал лица и нос. Мне до сих пор его не хватает, хотя с его смерти прошло уже больше шести лет.
Она встала и, не говоря больше ни слова, ушла, а Гуров остался рассматривать рисунки. И чем дольше он их рассматривал, тем больше убеждался, что внизу коробки лежали не ранние работы Тони, а, наоборот, более поздние. Настолько они отличались и по качеству, и по технике рисования.
Разумовский вернулся в квартиру только через три с половиной часа. Гуров уже собирался уходить, не дождавшись его, но тут раздался звонок в дверь. Жанна Валентиновна открыла, и Евгений Северьянович быстрым шагом направился в гостиную.
– Ты бы разулся, что ли, – кивнул на его грязные ботинки Лев Иванович. – В квартире только что прибрались.
– Ой, простите меня, – стал извиняться перед домработницей Разумовский, спешно скидывая уличную обувь. – Не подумал.
Он отнес ботинки в прихожую и, вернувшись, попросил Жанну Валентиновну:
– Можно мне чаю сделать? Совсем запарился. С утра, как савраска, даже воды выпить некогда, не то что поесть нормально.
