науки, основаны первые театры, здравоохранение, но никогда русский, родившийся здесь, не мог претендовать на подлинное развитие своих талантов.
Замызганные синие халаты, подпоясанные женскими платками, еще более замызганные тюбетейки, мягкие кожаные сапоги с остроносыми галошами. Верблюды, медленно переступающие по пыльным улицам. Седая от пыли зелень огромных акаций, раскинувших свои ветви над арыками, журчащими холодной водой. Бледно-голубое безоблачное небо, на котором нестерпимо сияет свирепое азиатское солнце. Крикливые шумные базары, над которыми клубится пыль, поднятая тысячами ног. Крик ишаков, призывы торговцев, запах мяса из казанов, смешанный с дымом, арбузные и дынные корки, разбросанные там и сям. В отличие от казаков, переселявшихся сюда в конце XIX и начале XX века и наделявшихся землей, переселенцы советской эпохи были практически отделены от природы, от земли. Земля и ее блага воспринимались здесь как исключительная собственность коренной нации, а русский переселенец, человек почти всегда сугубо городской, оторванный от животворной связи с деревней, с землей, воспринимал свою жизнь здесь как некую пересадку на пути к настоящему бытию».
Маленький Володя был определен в шестидневные круглосуточные ясли и жил в комнате с еще двадцатью детьми. Он позднее вспоминал: «Помню круглосуточные ясли. Мне три года. Нянечка ушла – все спят. На улице дождь. Мне страшно. Первая мысль, почему меня отдали сюда? Пять дней без родителей! Я очень боялся, особенно по ночам. Витаминов не было, всех поили рыбьим жиром. Большая трехлитровая банка, общая столовая ложка, и мы все в очереди стоим. Я тогда думал: «Почему всем? Почему из одной ложки? Кто-то кашляет, кто-то больной, а мы из одной ложки рыбий жир пьем. Вот так все это на меня действовало».
После яслей Володя до шести лет пробыл в детском саду: «Игрушки – я всегда брал поломанную машинку. Я один с ней, и она моя. Другие пятеро хотят играть с целой машинкой, они возят ее за веревочку, ссорятся. А я с поломанной, но я один. Вот такое социальное восприятие. Я все запоминал с детства, когда нарушались мои права. Когда ребенку хорошо, он становится инфантильным, он не видит общество, он не замечает процессов, он не может анализировать. Конфету съел, игрушку взял. А у меня ничего нет! Почему я бедный? Почему у меня нет свободы? Меня даже из детского сада исключили: неуправляемый был, спорил с воспитателями: «Не хочу играть с этой игрушкой – она поломана». Для воспитательниц это было невыносимо. И они взмолились, чтобы меня забрали. В итоге лето я гулял дома, а потом в школу пошел. Дома я был предоставлен сам себе. Летом с приятелями мы часто лазили по садам, рвали яблоки, груши, сливы, вишни – это было дополнительное питание. Дома у меня не было не только детского уголка, но не было ни игрушек, ни детских книжек. Мама любила читать «Американскую трагедию» Теодора Драйзера, «Королеву Марго» Александра Дюма. Я мало что понимал, но мне хотелось читать, и за неимением детских книжек я читал книги для взрослых».
В сентябре 1953 года Владимир Жириновский
