идиотом. Ненавижу идиотизм, ни чужой, ни особенно свой. Наверно, поэтому я стараюсь много не пить, чтобы потом не было мучительно больно. Под градусом я не буяню, да и ничего такого не творю, но все равно… При этом я понимаю, что моя щепетильность – не более, чем появления чувства собственной важности, чувства, которое является своего рода кнопкой, при помощи которой можно мной управлять. Но хуже, чем острое понимание собственного идиотизма для меня только чувство собственной беспомощности.
Впервые я столкнулся с ним в раннем детстве. У нас были гости. Папа напился и начал всех крыть матом. Мама попыталась его вразумить, но он чуть не кинулся на нее в драку. Тогда один из гостей взялся его уложить спать. Он схватил папу за шкирку и чуть ли не волоком притащил в спальню родителей. Потом несколькими ударами по лицу уложил в кровать. Бил он не сильно. Даже не бил, а, скорее, толкал открытой рукой. Но сколько в этих толчках было презрения!
Я смотрел на это и разрывался между жалостью к отцу, жалостью к матери, она плакала, потому что папа ее обидел, желанием, что бы все это как можно быстрее закончилось, а еще лучше никогда больше не начиналось, и чувством собственной беспомощности, неспособности хоть что-либо изменить.
В тот день впервые рухнул мой мир. Конечно, потом он рушился еще и еще, но я ни разу больше не переживал крушение мира так остро, как тогда.
Сейчас же, как писал когда-то Ленин, я был винтиком или шпунтиком в неком механизме, устройство, назначение и принцип работы которого мне были неизвестны. Я был как балка или вал из задачи по сопромату или теоретической механики, предметом, на который действует энное количество сил, причем для тех, кто стоял за этими силами я был ничем. Их интересовала только польза, которую я приносил. Даже Алина рассматривала меня прежде всего как ценного работника, а уж потом как мужчину в своей постели. Понимание этого сводило меня с ума. Наверно поэтому я и взбесился, когда ко мне приставили охрану. Другой бы на моем месте был бы рад, а я… Сколько я ни старался, ни одного более или менее правдоподобного оправдания моему поведению в голову не приходило. Ну и хрен с ним, – решил я, – все равно уже ничего не изменишь.
К тому моменту, когда позвонил Олег, я уже готов был согласиться с любым предложенным мне вариантом.
– Я поговорил с руководством, – сообщил он.
– И что? – спросил я.
– Шеф долго не мог понять, почему тебе не нравится личная охрана, но я ему сказал, что творческие люди все с прибабахом. Тогда он сказал: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не беременело», – и дал добро на компромиссный вариант. В общем, мы решили, что ты сам сможешь о себе позаботиться. Пройдешь небольшой ликбез, получишь оружие. А до тех пор тебе придется потерпеть общество Владимира, ну или кого-либо еще, если он тебе неприятен.
– Так он меня вполне устраивает, а о его профессионализме я судить не могу.
– С профессионализмом у него все в порядке, за это можешь быть спокоен. Ну так что, такой вариант тебя устраивает?
