Зачем это ему, лидеру, одного взора которого боится каждый из подчинённых?
– Это моё дело.
Стараясь ответить так же спокойно, взвешенно, сжимая пальцы, чтобы выдержать его сосредоточенный хмурый взгляд, и чувствуя, как начинает накатывать злость. За это неверие. За сомнение в том, что я справлюсь с поставленной задачей, иначе зачем сначала давать дело, а после отдать его другому?
– Уже нет. Свободен.
Грёбаное равнодушие, за которое хочется съездить ему между глаз, несмотря на то, что мой отец…и тут же ярость на самого себя за то, что расслабился настолько, чтобы допустить эту мысль. Не отец. Нет. Своего отца я похоронил много лет назад. Сначала нанёс ему смертельные раны, несовместимые с жизнью, а когда этот ублюдок всё же выжил…то похоронил живьём. Только кому-то для этого понадобилась бы лопата, моими же инструментами были нити и игла. Та самая, которую я втыкал в его живое сердце, вшивая в грудь своей мёртвой матери. Да, для Николаса Мокану любовь всегда ходила рука об руку со смертью, и он предпочитал раз за разом нагибать вторую в позу раком, чтобы сполна насладиться первой. И плевать за чей счёт.
Иногда, в дни, которые приходилось проводить в семейном гнезде Мокану, я ощущал, как медленно, едва дыша, поднимает голову сожаление. Слишком хрупкое, слишком эфемерное, чтобы удержать свою огромную уродливую голову на тонкой, покачивающейся от тяжести шее. Оно вгрызается в плоть счастливыми воспоминаниями и еле трепыхающейся, такой же отвратительно – уродливой надеждой, впивается прямо в горло и замирает, подобно хищнику, ожидая, когда жертва перестанет трепыхаться. Сожаление о самой большой моей потере – семье, и надежда на её воссоздание заново. Мне нравилось именно тогда срываться к Пику Смерти и там смотреть, как подыхают они обе, друг за другом, смотреть, как обессиленно отпускают меня, чтобы забиться в самый дальний, самый тихий и неприметный уголок, откуда не достанет пронзительно-громкий визг их поражения.
– Я не отдам это дело, Морт. Я почти расследовал его, осталось выбить показания…
И всё же стиснуть пальцы в кулаки, когда легкая усмешка тронула уголки губ начальника.
– Вот и отлично. Этим займется Ганс. Эту неделю ты свободен. Найди себе развлечение, Сэм.
– Шторм.
Хотел безразлично сказать, получилось зло, и он успевает поймать эту злость.
– Я буду называть тебя так, как мне угодно.
– И в любом случае ты будешь получать ответ только от Шторма.
– Это глупо, Сэм. Брось! Тебе не пятнадцать лет. Ты взрослый мужчина, а ведёшь себя как ребенок.
– Прошу прощения, – вонзаясь ногтями в ладони, в попытке контролировать себя, – мой покойный отец не научил меня правильно общаться со старшими.
Маленькая победа, отдающая горечью во рту – то, как он недовольно сморщился, показалось даже, что испытывая боль.
– Тебе не повезло,
