ся снова…
И любить горячо и верно,
Заслоняя от бед собой…
Только кажется, что ты рядом,
Милый, верный, до чертиков мой…
Я брожу в заколдованном мире,
Ну а ты… Давно не со мной.
Роксана.
Не думала, что буду испытывать столь потрясающее чувство: ты всех видишь, а тебя никто. Смотришь на сухие, шелестящие под ногами листья, дышишь пряным осенним воздухом, без стеснения разглядываешь прохожих. Можно им даже язык показать, и никто не заметит. Я для них ростовая кукла. Пухлый оранжевый медвежонок с листовками. Мне нравится… Наверное.
– Рокси, ты когда закончишь? Идем в подсобку, согреемся, чаю попьем? Начальство свалило, – чуть понизив голос добавляет Ниночка. – Знаешь, какими меня сегодня угостили конфетами? Закачаешься!
Никогда бы не поверила, что костюм ростовой куклы может быть мал, пока не увидела своими глазами. Нине он слегка жмет в бедрах. Она неуклюже стаскивает «голову» и плюхается на твердый старый диванчик. Щелкает пультом, включая телевизор.
– Рокси, будь другом, сделай чаю. Так устала, ноги отваливаются.
Ну… вот. Все, как обычно. Вынимаю из навесного шкафчика чашки, заслышав голоса из телевизора. Ведущий что-то спрашивает, а… Нет, мне это чудится. Точно, кажется, потому что ЕГО не может быть здесь… Только не в этом городе. Медленно-медленно опускаю в кипяток пакетик дешевого чая и так же медленно болтаю им, слушая, как Данил что-то вещает на камеру.
– Глянь-ка, Рокси, эти богатые Буратины совсем страх потеряли! Или я не усну без новости, что жена этого красавчика беременна? – щебечет Нина, застыв перед экраном. – Показывать, что ли, больше некого?
Поворачиваюсь, сталкиваясь со своим прошлым… Довольный, ухмыляющийся вид бывшего вызывает в груди острый приступ удушья. Сую в руки Нины чашку и впиваюсь взглядом в экран… Данил с таким обожанием на нее смотрит – ту кареглазую брюнетку в белой шубе. Значит, жена? Наверняка, любимая. Да и он возмужал за эти пять лет. Строгое пальто сидит на нем замечательно, как и элегантный костюм и белая, до искр в глазах, сорочка. А женщина… Это не женщина – картинка модного журнала. Высокая, длинноволосая брюнетка с аккуратным животиком.
– И мы обязательно будем рожать нашего первенца в этом перинатальном центре, – широко улыбается Данил, бросая на жену нежный взгляд.
– А когда у вас срок? – любопытно протягивает ведущая, выставляя вперед микрофон.
– На днях, – томно отвечает жена Данила.
– Значит, уже родила! – вздрагиваю от звонкого голоса Ниночки. – Глянь-ка, Рокси, это запись почти недельной давности. Вот с… собаки, им точно нечего показывать. Может, пусть нас покажут? Как считаешь?
Нинка отхлебывает чай и шуршит обёрткой от конфеты. Вздыхает, плюхается на диван и переключает каналы.
«Первенца», – звучит в голове его голос. Ни черта у тебя не первенец! Ловлю себя на мысли, что у нашего сына такие же, как у Данила глаза – большие и карие. Мой сынок самый красивый и умный… Жаль, что Орлов об этом никогда не узнает. Пускай растит своего первенца от… любимой жены.
Спешно пью чай и возвращаю «голову» на место. Споласкиваю чашку и выхожу на улицу, вновь погружаясь в атмосферу созерцания и унылых думок. Я не предавала его… Не предавала… Несколько лет назад я вздрагивала по ночам, крича во сне эти слова. «Не предавала! Не виновата! Я не хотела!»
Но разве Даня тогда послушал… Вышвырнул меня за дверь, как ненужную использованную вещь. Он ничего не хотел понимать. Его глаза застилала черная ярость. Он чувствовал себя обманутым, преданным и… облапошенным. Подумать только, сотрудника службы внешней разведки обвела вокруг пальца какая-то Катя Иванова. Да, меня раньше звали именно так. И его звали по-другому… Я полюбила его, как Абу-Таира… А я была для него Котёнком… Раньше, до вынужденного сотрудничества с НИМИ.
Мне пришлось согласиться на их условия. Видит бог, я спасала семью… Мой непутевый брат попал в беду: его обвинили в нанесении тяжких телесных повреждений сыночку какой-то важной шишки. Дружки, участвовавшие в потасовке, вовремя сбежали, оставив Сережку разбираться самому. Да и товарищи пострадавшего мажора трусливо слились, не желая давать честные показания. Мы остались один на один со своим горем: я, пожилая мать – врач на пенсии и восемнадцатилетний Сережка, которому светила «пятёрка» строгача. Никогда в жизни я не чувствовала большего уныния, чем тогда… Смотрела в заплаканные глаза мамы, обивала пороги следственного комитета, ездила к отцу пострадавшего парня.
– Я засажу твоего оборванца на всю жизнь! – плевался слюной тот. – Митенька наш единственный сын и он… останется инвалидом, – надрывно добавлял папаша, с ненавистью взирая в мои растерянные глаза.
