чистоплотны и готовы были применить его и неоднократно применяли в своих корыстных или иных целях. То, как Басаргин с Лысцовым составляли протокол, тоже есть суть что-то не совсем честное, однако это не приносит никому вреда. Но что стоило Александру инсценировать покушение просто из необходимости кого-то убить? Ничего нет проще: застрелил и вложил в руку пистолет. Свои отпечатки пальцев с него, естественно, предварительно стер. И пистолет при этом, используя служебное положение, не сложно подобрать такой, за которым после баллистической экспертизы обнаружится немало отметин. Тогда и старые дела не грех будет списать на незнакомца в подъезде.
Насколько Александр знал ситуацию, немало сотрудников МВД и даже ФСБ имели за спиной такие грехи, что против них давно пора возбуждать уголовное дело, и не одно...
Но свой же следак, другой Лысцов или даже этот самый, умело составит протокол.
И дела нет...
Басаргин осторожно открыл дверь в маленькую комнату. Александра слушала все ту же музыку – в мощь и многоголосие оркестра пронзительно врывалась, будоража душу, скрипка и трепетала, до боли щекотала нервы. Одновременно жена делала какие-то наброски угольным карандашом на листе бумаги. Александр постоял минуту, взявшись рукой за косяк и наблюдая за ее работой, потом шагнул вперед. Из-за громкой музыки она не услышала его шагов.
Встав на цыпочки, потому что жена роста была почти одного с мужем, Басаргин заглянул через плечо. С листа на него узнаваемо смотрели глаза комиссара Костромина. Лицо только угадывалось, очерченное несколькими верными штрихами, и было заполнено тенями и полутенями. Где-то за головой Станислава Сергеевича маячил призрак Эйфелевой башни. Именно призрак, потому что это была даже не башня – так, тоже несколько штрихов. Но Костромин угадывался сразу, безоговорочно. Получился, конечно, не он сам, это был только его образ. Но образ, несомненно, его, и ничей иной. А ведь она видела комиссара всего несколько минут, мельком, да еще сама находясь в таком состоянии, что не обращала, казалось, ни на кого внимания.
По правде говоря, Басаргин, когда увидел, открыв дверь в комнату, Александру рисующей, подумал с неприятным холодком в душе, что на листе будет изображен труп с лестничной площадки. В том положении – с согнутыми ногами и черным пулевым отверстием во лбу, со вспенившейся вокруг этого отверстия подгоревшей пузырчатой кровью – как его увидела Александра, когда боком проскальзывала мимо, чтобы подойти к мужу. Сам он еще не отошел от разговора с майором Лысцовым, проворачивая в голове раз за разом картину происшедшего, а к трупам вообще относился равнодушно, даже к трупам, к которым имел непосредственное отношение. Но казалось почему-то, что Александра должна по-прежнему переживать те минуты, что провела на лестнице рядом с мужем. Для нее это такое сильное впечатление, которое может нервно вырваться через руку на бумагу, еще больше раздражая художественное воображение. Художник не может не быть впечатлительным, иначе его картины не будут никого впечатлять, и сам он превратится в очередного халтурщика, в зависимости от степени таланта модного
