Я завела их, заставила поверить в то, что к ним на вечер и в самом деле явилась девчонка, обычно торчащая на углу оживленной улицы.
Консул Саенко так раззадорился, что начал даже притоптывать ногой в такт моим куплетам. Его сдержанная и невозмутимая до сих пор супруга улыбалась, поддавшись обаянию зажигательной девчонки.
Песня кончилась, я перевела дыхание, сделала знак своим музыкантам – и потекла совсем другая мелодия: причудливая, тонкая, ускользающая. С восточными переливами и руладами. И словно бы тут же наступила кромешная черная ночь в арабской пустыне. Готова поклясться, что зрители смогли ощутить аромат раскалившегося за день, а теперь остывающего песка, дыхание далекого моря и терпкий запах пряностей…
Я пела «Пустыню».
Теперь я была восточной грезой, пугливой и робкой, как горная серна, нежной, пряной и сладкой, как медовые угощения.
Я пела по-арабски, звучно протягивая гласные и звеня отточенным стаккато на согласных. Очарование Востока, неспешная история о караване, бредущем через пустыню. Протяжные крики погонщиков верблюдов, неумолимый жар солнца и бескрайнее пронзительно-синее небо, при взгляде на которое начинает рябить в глазах…
Песня окончилась, и гости разразились овациями. Проняло, кажется, всех без исключения. Я видела, как какая-то местная леди приложила к глазам тончайший платочек, а советник, восхищенно тараща глаза, горячо зашептал что-то на ухо супруге. Даже Завьялов избавился, наконец, от своей снисходительной мины и покачал головой, словно приговаривая: снимаю перед вами шляпу!
Что ж, пока все шло прекрасно. Гости аплодировали и требовали:
– Еще, еще, пожалуйста! Бис!
Я могла бы спеть им по-русски – сыграть этакую тоскующую в имении дворянскую наследницу, спеть по-итальянски, став на миг вороватым мальчишкой-гондольером. Но мое сегодняшнее выступление предусматривало лишь три песни. И на последнюю у меня были свои планы.
Я подошла к сидевшему за пианино Седрику – одному из моих музыкантов – и коротко распорядилась насчет финальной песни. Он кивнул и заиграл вступление.
А я запела – на этот раз по-французски.
Песня называлась «Останься!» – не песня даже, а предельно откровенное любовное признание. Интимный альковный шепот, сумасшедшие бесстыдные слова, сказать которые возможно только тому, с кем тебя навсегда связала судьба, с кем нет ни приличий, ни игр, ни расчетов. Вывернутая наизнанку душа, грешные губы, нашептывающие отравляющие кровь признания…
За все время выступления я еще ни разу не взглянула на Радевича. Теперь же, едва произнеся первые слова куплета, я подняла голову и посмотрела прямо ему в глаза.
Чересчур самонадеянно было бы считать, что бывалый военный, человек, видевший смерть и кровь так часто, что наверняка давно к этому привык, дрогнул бы под моим взглядом.
Но он его заметил, это уж точно.
Я
