не закричать и не показаться ещё более слабым в глазах врагов. Она было решила данную ошибку исправить, начав двигать руку в сторону Эвера, но Усни выбил револьвер из рук.
Гле и Зомре схватили, Усни крикнул стрелявшей: "Ты совсем долбанулась?!" Гле пыталась кричать что-то про девочек, всем вокруг это казалось безумными воплями, не имеющими реального значения.
Тут Хермер Пеммер устал притворяться стеной и подбежал к арестованным Гле и Зомре. Вообще, на маленького Гуница Датту было Хермеру безразлично, хотя его убийство могло стать основой для роялистской пропаганды. Вот убийство Дире Йорхема было Хермеру весьма досадным, так как Хермер планировал использовать в пропаганде этого высокопоставленного роялиста. Но ещё более печальным было уменьшающее шансы на сотрудничество ранение Эвера Кюнна. А самое ужасное – инцидент сильно бил по шансам на победу на выборах.
К тому же Эверу сочувствием проникся и Усни, но Усни было по-человечески жалко и Гуница, а вот Йорхема он совершенно не хотел оплакивать после лицезрения трупов подозрительных лиц. Среди расстрелянных за республиканские взгляды были и прыщавые студенты, и усталые домохозяйки, и дряхлые старики.
Хермер приказал отпустить Зомре (он не стрелял), затем крикнул Гле:
– Дура, я обещал им жизнь.
На что был ответ:
– А я её обещала маленьк…
Гле не договорила, поскольку Хермер приказал заткнуть её рот.
Хермер спросил имя человека, спасшего роялистам жизнь, а ему, возможно, – задницу. Усни представился.
Хермер обещал повысить Усни, а сам стал задумываться, что теперь ему, коли желает выборы выиграть, надо теперь по всей строгости наказать Кантроне. Ну и, конечно, оказать помощь Эверу или хотя бы сделать вид оказания помощи. Большей, чем кусок своего рукава, которым чисто по своей инициативе Усни перевязал Эвера.
На ускоренном суде Гле стояла с тряпкой во рту. Именно там и было зачитано: "Гëлле Кантронович за военные преступления приговаривается к немедленному расстрелу, приговор обжалованию не подлежит".
Хермер хотел, чтобы видели все, что республиканцы не поощряют военные преступления, поэтому казнь должна была быть публичной. К стенке, у которой стояли солдаты, Гле шла, эпатируя настолько, насколько это возможно человеку с завязанными руками и заткнутым ртом: прыгала вбок, мотала головой, дрыгала ногами. Она принципиально не плакала, хотя ей было страшно. “Я принадлежу революции от и до, поэтому мои веки могут быть влажными только из-за дождя,” – таковы были её убеждения.
Пока Гле шла к стенке, она задумалась, так ли неправильно она поступила, а затем решила для себя: гуманизм – это буржуазный предрассудок.
Перед тем, как на её голову должен был быть надет мешок, увидела она одного из людей, которые должны её расстреливать. Это был мужчина
