мы как два панка-обсоса: Стенич – Sid Vicious с помойкой на голове и замочком на шее, а я малолетний new-wave с депешмодовской челочкой и в остроносых лодочках, которые выдавались в прокуратуре как часть униформы. Помню, как-то в обувном, где продавались вещи настолько уебанские, что мы смеялись до слёз и корчились в истерике на полу, к нам подошла молодая продавщица:
– Ребята, не шумите.
– Мы просто хотели посмотреть вот эти тапочки, – говорит Стенич, показывая пальцем на синие тапочки для бабок с нелепой цветочной аппликацией, и прыскает от смеха. В этот момент из его носа вылетает длиннющая зелёная сопля, которая зависает в воздухе в немой сцене на уровне его груди, как мячик «yo-yo». Продавщица испытывает рвотный спазм, Стенич, когда понимает, что произошло, молниеносно втягивает соплю обратно в ноздрю, как раскидайчик на резиночке, начинает довольно улыбаться, и мы торжественно удаляемся.
В парке Челюскинцев, ныне Удельном парке, есть место, где по выходным собираются пенсионеры. На асфальтированном плацу, окружённом скамейками, бодрые дедульки играют на гармошках, а бабки поют хором и танцуют в кружок. Тут же завсегдатаи клуба шахматистов-доминошников под открытым небом, обычно собирающиеся в самодельном ансамбле беседок и скамеечек. Сборище в праздничные дни насчитывает до тысячи человек разряженных в пух и прах пенсионеров – невероятный паноптикум образов, социальный срез, боль, слёзы, отчаяние и несгибаемый оптимизм советского народа тянули нас туда.
Выкуривая на подступах к площадке по жирному косяку, мы устраивались в гуще событий и с изощрённым цинизмом обсуждали и комментировали происходящее, внешне демонстрируя полную дружелюбность, несмотря на чуждый внешний вид, и тихонечко хихикая в кулачок, чтобы не оскорблять и не угнетать присутствующих.
Основную массу пенсионеров составляли приличные старушки и домашние ухоженные старички, ну, слегка подгулявшие по старой памяти. Но тут и там эту благопристойную, патриархальную среду павлиньими красками прожигали угнетённые, травмированные старостью сексуальность и алкоголизм. Цветовые перегибы, избыточная косметика, наложенная подобно клоунской маске на дряблую обвисшую кожу, ролевое, надрывное, нарочитое и даже скотское поведение. Вот дед нарядился в костюм, который, видимо, купил году в шестьдесят пятом, его отлично сохранившийся на нейлоне горчичный цвет чем-то даже напоминает об эпохе «оттепели». Но дед усох, и костюм висит на нём нелепо ярким пятном, жёлтая рубаха идёт к жёлтому цвету лица, и он, подпитый, гордо расхаживает по дэнсингу.
– Интенсивно-горчичный Желток, – даёт ему прозвище Стенич, вытирая слезящиеся от смеха глаза.
Но внимание уже привлекает мадам лет под шестьдесят, коротенькое красное шёлковое платьице-ночнушка, отделанное чёрным кружевом, чёрные колготки в сеточку, тушь комками на ресницах, алая помада и фиолетовая краска для волос, «скрывающая седину». Забываясь, она кружится в танце, нарочито задирая юбку и бросая
