Вон видишь, ту, сухонькую бабуленцию? Как прицепится, как начнет про свою жизнь рассказывать, все – пиши пропало! Они своим нытьем энергию нашу жрут, подпитываются! А ты парень молодой, вкусный во всех отношениях. Берегись, Герка, ох, берегись!
Герман слушал ее молча, временами загадочно улыбаясь. То, что он молодой и "вкусный", он уже знал и умело пользовался этим. Его смена начиналась вечером. Когда основной персонал расходился по домам, а старенькая постовая сестра, сняв смешной колпак, отправлялась спать в сестринскую, Герман открывал своим ключом скрипучую дверь с новенькой табличкой "Зав. отделением". Марине Анатольевне было чуть за тридцать: самая молодая заведующая во всей больнице. Красивая, стервозная, с проблемами в семейной жизни: ее заинтересованный взгляд он заметил в первый же день работы, и не преминул этим воспользоваться. Когда вечером Герман принес ей истории болезни, она так же, как и сейчас, сидела на этом старом, продавленном диванчике. Ничего не говоря, он закрыл дверь на защелку, ошалев от собственной наглости. Марина молча погасила верхний свет, оставив только бледную, настольную лампу, и поманила его наманикюренным пальцем…
– Знаешь, а я ведь тебе работу нормальную нашла… – вздохнула Марина, когда они, голые, лежали под казенной простынкой со штампом "больница № 22". – Тут у нас рядом пансионат для пожилых есть, "Северный", называется. Может, слышал? Там заведующая моя однокурсница. Я ей за тебя поручилась. Чисто, красиво, ремонт новый. Там за деньги все, не по ОМС. И зарплата другая, конечно, и старики, может, не такие вонючие… – она тихонько засмеялась. – Представляешь, вот мы сейчас здесь, с тобой, а за этой тонкой стенкой спит Марья Петровна девяностолетняя. Жутко, да?
Герман лишь пожал плечами. Старики вовсе не казались ему жуткими, наоборот, в них было что-то цепляющее, и потому он часто рассматривал их, наблюдал. В шаркающей походке, подслеповатом прищуре, трясущейся голове ему чудилось уродство, приобретенное с годами. Старость превращала людей в жалкие копии их прежних, заставляя походить на оплывшие восковые фигуры. Исчезала улыбка, терялась легкость, со всех ног убегало здоровье. Тела были теперь вместилищем пустоты – пугающей, темной, отдающей страхом и несвежим дыханием. Почему-то Герман вспомнил куклу Катю, ту самую, которой оторвал голову в порыве гнева. Внутри нее тоже была пустота, и это поразило его еще тогда, в детстве. Неужели и с людьми так? Может, душа давно покинула эти дряблые, протухшие, кожаные мешки, и теперь они по инерции бродят, смотрят бесцветными глазами, бормочут бескровными губами, совершая одни и те же бестолковые движения? Может, мы все когда-то станем вот такими – сломанными, пустотелыми куклами?
– Эй, ты чего? – Марина приподнялась на локте, и Герман вздрогнул от неожиданности. Задумался, что ли? Так что насчет "Северного?" Пойдешь? Смотри, место хорошее. Долго не раздумывай. Ждать тебя там никто не будет. Только знаешь, Гер… Ты меня не забывай, ладно? Обещай, что будешь
