.И.Левин, Д.Сегал, Роман Тименчик, Владимир Топоров, Т.Цивьян. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма. Russian Literature Volume 3, Issues 2–3, 1974, Pages 47–82).
Причем, «особенно характерно для поэтики акмеизма (и Мандельштама в особенности) подчеркивание смыслового единства мира» (там же).
Итак, поэзия создает новый смысл. Я с этим согласен, тем более, что Борис Пастернак сказал так в стихотворении «Актриса»(1957): «Талант – единственная новость,/ Которая всегда нова».
Можно не быть математиком, чтобы однозначно вывести отсюда: что не ново – не талантливо.
Созданное талантом оттого и «всегда ново», что повторенный далее неоднократно этот новый смысл уже не нов, воспроизведение его – не талантливо и ничего не стоит.
Этот новый смысл – не обязательно что-то сбивающее с ног своей новизной. Но новизна должна быть обязательно (см. выше). Можно сказать так: искусство – такой же способ познания мира, как, скажем, наука. Только оно имеет дело с эмоциями, их изучает, а через них – окружающий мир. (Нет эмоций, нет эстетического удовольствия – это не искусство).
Можно сказать, произведение искусства – а мы говорим об искусстве поэзии, а не, скажем, о литературе – это аналог изобретения в науке, которое содержит формулировку того нового, что оно в себе заключает.
В поэзии это может быть новая эмоция, другая интонация при разговоре об известном предмете.
Но обязательно своя, а не позаимствованная у кого-то. Если автор, пусть даже подсознательно, чувствует, что пишет то, что уже сто раз написано, у него нет внутренней радости, что, несомненно, чувствует и читатель.
Ведь стремление к новизне – это инстинкт, а радость только в следовании ему.
Добавим, что изначальное значение слова поэт на греческом – творец. Само собой, творцом не назовут создателя копий.
Причем то или иное открытие должно быть обязательно сделано – в нашем языке или перенесено при переводе с другого языка – иначе это тормозит общее развитие искусства поэзии. Так что поиск новых смыслов – дело необходимое.
Приведу пример такого открытия в поэзии – стихотворение японца Мацуо Басё (1644–1694):
смерклось над морем,
белеет едва крик
дикой утки
Открытие в том, что звук воспринимается как цвет. Впоследствии оно неоднократно было использовано в других языках. Представим, что переводчик не разглядел эту новизну (что случается часто, ведь, чтобы перевести новизну, ее надо распознать) и перевел так:
смерклось
над морем кричит
белая дикая утка
Многочисленные читатели восхищались бы глубиной восточной поэзии, но открытие не стало бы известно за пределами Японии, не было бы воспринято поэзией на других языках, что затормозило бы ее развитие.
А вот пример из нашей поэзии – стихотворение Анны Ахматовой «Царскосельская статуя» (1916):
"Смотри, ей весело грустить,/Такой нарядно обнаженной".
Эти два новые для русской поэзии оксюморона (от греческого – острая глупость) – завершающий эмоциональный всплеск стихотворения.
Итак, стихотворение – это лодка нового смысла, которая должна довезти читателя туда, куда хочет автор. Почему не довезет старая лодка? Оттого, что ее скрепляют и держат на плаву метафоры. А старые метафоры уже разболтались в пазах от постоянного употребления. Нужны новые.
«Омолаживающая сила метафоры» – сформулировал Мандельштам в «Разговоре о Данте» (гл. II).
Но, чтобы лодка доплыла, одного смысла и метафор мало. Одиссея надо привязать к мачте, чтобы он не удрал к сиренам и не разбился о скалы банальности. Чем? Канатами аллитераций, проходящими прямо по голому животу читателя и вызывающими в нем ответную дрожь. Вот тут мы уже напрямую имеем дело с эмоциями, которые и изучает искусство. Эта внутренняя мышечная дрожь пробуждает в читателе ответную энергию, которая и есть смысл поэзии. Теперь читатель, глядишь, и доплывет, куда ему важно доплыть.
Азия
I
«здравствуй Азия…»
здравствуй Азия!
запахов сено
рек зеленые вены
дерево
на щеке обрыва
пыли грива
воздуха
желтое пламя
облака знамя
«автостанция поле закат…»
автостанция поле закат
желчь и пепел тоска Тамерлана
выбираться пора нам солдат
но темнеет
