сюда приехать еще в апреле. Директор музея отговаривала ее: «Все давно выгребли, подчистую. После атеистической чистки, иконы и утварь в моду вошли, тон задали еще в 60–70х годах, столичные творческие интеллигенты, за ними подтянулись партработники, а потом и бандиты в трениках, погонах и в штатском… Нет, вот когда они, эта культурная прослойка, икону покупали, они думали, откуда она? …Замуж тебе надо выходить, а не по лесам шастать…»
Старуха гордо восседала на скамейке, незваные гости, попрощавшись, гуськом потянулись к оставленной ими надувной лодке; ласковое предвечернее солнце задержалось в мягкой золотой хвое лиственницы…
Как-то поутру кусты и деревья ощетинились инеем, и к вечеру его иголки с тихим шорохом осыпались на пожелтевшую траву и засохшие листья. Затем был дождь, а потом снег, и опять дождь. И не раз еще хлопья снега уносили мутные воды реки, прежде чем земля, а вслед за ней и река совсем не остыли и не успокоились. Деревню укрыло снегом, время замерло.
Зима тянулась бесконечно. Очень уж старуха боялась не дождаться ее конца, не дожить, но, когда снег отяжелел и пропитался водой настолько, что ночью тихо сложился в бесформенную кучу дров дом покойной Тимофеевны, старуха поняла: наступает весна.
Бобыли
– Вот что, Коля: все это железо ты перевезешь мне на своей лодке. У тети Дуни лошадь возьмешь, понял? С ней я договорился. Стащишь железо ко мне, да зайдешь не спереду, а сзаду, у бани. – говоривший был высоким плечистым мужиком, может быть, даже молодым, если бы не придававшее ему степенности огромное брюхо, болтающееся как бурдюк с водой при каждом его шаге.
Мужик размахивал руками, то указывая на место за рекою, где только что с шаланды сгрузили кровельные листы, и они сверкали теперь пластами серебра на зеленой траве, то показывал Коле, где живет, со своею единственною на всю деревню клячей, тетя Дуня, которую тот знал, сколько себя помнил. Еще Коле был показан и огород самого дачника, регулярно перепахиваемый им, Колей, весною и осенью за две бутылки плюс пачка папирос.
Коля слушал вяло, а вернее, не слушал вовсе. Дачник и сам знал, что подробнейший инструктаж нужен лишь ему самому – для его же собственного спокойствия, и что Коля не в состоянии сосредоточиться на одном предмете дольше двух минут. Что по истечении этого времени голова его самопроизвольно пускается в хаотическое «броуновское» мышление, а потому договориться с ним наперед было делом, почти безнадежным. И даже если Коля ничего не напутает, то сделает все тяп-ляп и в соответствии со своею непостижимою внутреннею логикою.
Колю ничуть не смущало производимое им впечатление, и он своим молчаливо-скучающим видом выказывал полное пренебрежение к дачнику: во-первых, не начальник, во-вторых, не родня здесь никому и даже не свояк – в общем, пустой человек, пришлый.
Однако, несмотря на внешнюю апатию, с каждым мигом в Колиной душе нарастало беспокойство. Там, на другом берегу, метрах в пятистах, кто-то быстро шагал в сторону его деревни. Если это Мишка, Колин брат – а кто еще, кроме него, это мог быть? – и если Мишка не нашел в соседней деревне на навозе работы, то перевозкой железа,
