или сильно простуженные люди, или люди, сорвавшие голос на крике.
Парамонов был краток. Вначале он извинился за ранний звонок, потом попросил разрешения заехать.
– Когда вам удобно? – спросил Казаринов.
– Я могу быть у вас через пятнадцать – двадцать минут, – послышалось из трубки.
– Рад вас видеть, Николай Георгиевич. – Казаринов сказал Парамонову свой адрес и повесил трубку.
Звонок взбодрил старика. Расслабленность в теле, тягучесть мыслей как рукой сняло. Давно он с такой поспешностью не брился и не одевался. Домработница Фрося, которая всегда в этот утренний час сборов Дмитрия Александровича крутилась рядом с ним, на этот раз еле успевала поворачиваться.
– Фросенька, война!.. Война, Фросенька!.. – раздавался в просторной ванной голос Казаринова. – Смочи полотенце кипятком покруче, хочу сегодня подразгладить на щеках колдобины и рытвины. Ко мне едут люди с завода, по важному делу едут…
Закончив бриться, Казаринов надел свой лучший костюм, повязал галстук и не успел как следует расчесать перед зеркалом белые как снег, волнистые, еще густые волосы, как в коридоре раздался звонок.
Приехал Парамонов. Не таким он был на торжественном собрании два месяца назад. Вид у Парамонова был усталый, его и без того впалые щеки ввалились еще глубже, серый пиджак спортивного покроя сидел на нем более чем свободно. Он долго и старательно вытирал подошвы ботинок о циновку, лежавшую у дверей в коридоре, и ждал, когда Дмитрий Александрович пригласит его пройти в квартиру.
– Уж не заболели ли, Николай Георгиевич? Вид-то у вас… Или замотались? – Академик, сделав шаг в сторону, уступил Парамонову дорогу и показал на широко распахнутую дверь: – Прошу.
В кабинете Парамонов еще раз окинул взглядом с ног до головы высокую подбористую фигуру старика, который в новом черном костюме-тройке и белоснежной льняной сорочке выглядел торжественно и даже празднично.
– А вы, Дмитрий Александрович, чтобы не сглазить, прямо как целковенький новенький. Можно подумать, в театр собрались.
По седым усам академика пробежала не то ухмылка, не то улыбка укоризны.
– На Святой Руси, Николай Георгиевич, в лучшее одевались не только на пир да на гулянье, но и когда на смерть шли. Вам не приходилось видеть, как одеваются во все чистое и лучшее старики, когда чувствуют, что приходит смертный час?
– Не приходилось, Дмитрий Александрович, я человек городской, – словно оправдываясь, что так неловко пошутил, ответил Парамонов.
– А я видел. И понимаю стариков. В мои годы ко всему нужно быть готовым: и к застольной здравице на пиру, и к гражданской панихиде. – Казаринов сел в кресло напротив Парамонова и, круто повернувшись к распахнутой двери, крикнул в коридор: – Фрося!.. Нам бы по чашечке кофейку!
– Нет-нет, спасибо, Дмитрий Александрович, я всего на несколько минут. – Парамонов
