Вторые сутки в дороге… Надеялась добраться до Сталинграда… Будьте добры, разрешите у вас побыть хотя бы до вечера.
Ежась от утренней прохлады, Лидия спустилась по ступеням, кивнула: «Проходи», – и неторопливо открыла дверь летницы, закинула на нее цветастую занавеску. Дневная духота из кухни выветрилась через открытую форточку. Пахло тем здоровым, кисловато-ситным духом, какой привычен для казачьих жилищ.
– Ставь торбу вот сюда за печку, мы ее не топим. А это что у тебя за штуковина?
– Футляр со скрипкой.
Освободив руки, гостья устало села на табурет у стола. Лидия, ощущая на себе ее пристальный взгляд, налила в миску окрошки, отрезала от хлебины ломоть, положила на стол пяток подвяленных красноперок.
– На дворе, возле печуры, навесной рукомойник и полотенце. Обмылок на полочке. Умойся с дороги. А я пойду оденусь и заплетусь, – потеплевшим голосом сказала Лидия. – Не стесняйся. Чем богаты, тем и рады. Тебя как зовут?
– Фаиной.
– Меня Лидой… Гм, надо же… Жулька на тебя ни разу не гавкнула… Соседей не пропустит! А тебя за свою приняла…
Домашние встретили Лидию в курене с недовольными ли-цами.
– Чо ты с ней распотякиваешь? – набросился Тихон Маркяныч. – Дай харчей и выпроваживай! А то я сам покажу, иде ка-литка.
– Не шумите. Девчонка совсем… Учителька городская. От танков убежала, а вы… В чем только душа держится! До вечера попросилась.
– Кубыть, откроем приют для побирушек, – не унимался старик. – Чо она из города приперлась? Жрать надурыку?
– Как вам не совестно, дедушка, – укоризненно покачала Лидия головой, беря с комода приколки и расческу. – Война ее загнала. Горе… Как вам не жалко?
– Жалко у пчелки! Гони, я тобе гутарю!
– Раз Бог привел, надо приветить, – заключила свекровь. – Не объисть! Абы вшей не занесла.
– Цыц! Ишо я здеся хозяин! – прикрикнул Тихон Маркяныч. – Вот зараз надену штаны…
– Бога вы, папаша, гневите! – вдруг загорячилась сноха. – А писанию читаете… А ежели Яша, сыночек, либо Степан тоже где-то просятся? А им тоже от ворот поворот? За наш грех? В Библии прописано: «Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся». А вы?.. Аль запамятовали, как я побиралась в тридцать третьем? А сами по белу свету христарадничали?
Кровно обидевшись на баб, Тихон Маркяныч молча скрылся в своей комнатенке и лег на кровать. «Раз такая к мине почитания, то и вы ступайте к едрене бабушке! – мстительно думал старик. – Замкну рот и гутарить с вами не стану. Нехай все пропадом пропадает! Вы ишо подкотитеся, ишо попросите чего-либо… Ага, а дулю с маком не жалаете? Ишь, сучки, взяли волю!»
Но многолетняя привычка – сильней пустяшной размолвки. Взгрустнув о Степане и внуке Яшке, Тихон Маркяныч оделся. Перед божницей помолился и чуть оттаял сердцем. Потом тщательно расчесал бороду, усы, пригладил сквозистый ковыльный чуб. И, выходя, заломил набок свою ветхую, заштопанную казачью фуражку.
Растопленная
