которое охватило его сегодня на плацу. Не три, а пять дней надо ей дать в изоляторе – и точка.
Анисья смотрела на Ларионова, он же равнодушно пил, иногда мрачно поглядывая на веселящегося Туманова.
– Ты что ж, голубчик мой, совсем невесел? – Анисья подошла к Ларионову и обвила его шею руками, склоняясь близко к лицу. – Аль не люба я тебе сегодня?
Ларионов смотрел ей в декольте, туда, где вздымалась ее грудь, дыша на него жаром, точно кузнечные мехи.
– Ступай, Анисья, попляши еще. Мне надо обмолвиться словом с Тумановым, а потом разойдемся, и ты останешься, – сухо сказал он, высвобождаясь из-под ее рук.
Анисья поцеловала его в губы, грубо и страстно, не ожидая ответа.
– Ох, и люблю ж я тебя, Гриша!
Она пустилась в пляс еще порывистее и веселее, смеясь и сверкая, как подвески в ее ушах, а Ларионов неловко вытер салфеткой рот. Федосья смеялась в углу, подталкивая Вальку:
– Ай, Анисьюшка, давай, наподдай жару!
– Ой, Анисья, хмурится что-то твой хозяин, – хохотала Валька.
Федосья пихнула ее в бок.
– Молчи уж, и так сегодня гроза была, как бы чего не накликать.
– А что такого? – Валька закинула в рот лукум. – Ой, сладкий какой – страсть! Чайку бы хлебнуть.
– Григорий-то, вон, чернее тучи. Отродясь его таким не видала.
– Начальство, одно слово, – с полным ртом промолвила Валька и забрала самовар. – Пойду, что ли, еще поставлю – все не напьются начальники. А то и надрызгаются, не ровен час, да дрыхнуть изволят.
Ларионов налил себе и Туманову, который все не мог отдышаться от бойкого танца и потел, как старый морж.
– Эх, Гриша, уважил старика! Такие Минервы, понимаешь, я словно заново родился. Такие Олимпиады, понимаешь! А Анисья – красавица! Ей-богу, ты, брат, не прогадал. Как юная куропаточка. Давай завтра баньку натопим, а после тронемся. Не могу уехать от тебя, не попарившись. Заодно и грехи смоем, Гриша!
– Отчего ж не затопить. Дело есть у меня к тебе, Андрей Михалыч, – сказал Ларионов, доливая в стакан себе и Туманову.
– Ой, до дела ли нам сейчас, с Минервами-то?..
– Дело такое, что не требует отлагательства.
– Ну, говори, коли припекло.
– Андрей Михалыч, мне нужны лекарства для больницы. В «мамкином» отделении тоже нет медикаментов, а женщины рожают в год по двадцать. Носить им тут трудно, а рожают – кто приезжает в положении, а кто и тут тяжелеет. Сложно очень обустроить детские покои. С той зимы уже три младенца умерло. Помоги чем можешь.
Туманов молчал, медленно оглядывая Ларионова.
– Гриша, говорю я тебе, что ты не меняешься. Все такой же романтик.
Ларионов смотрел на Туманова с горькой усмешкой.
– Что ж я, для себя прошу?
– Так
