наш отрывок, развел руками Мастер, как будто показывая, где Чулимск, а где Эльсинор – ни на какой тройке не доскачешь – полет нужен, полет!..
Я понимал, о чем говорит Мастер, ведь на моих глазах он превратил песчинку моего замысла в жемчужину целого курса, всего-то хлопнув, так же естественно, как птица крылами, створками своего таланта. Но как бы ни понимал я, мой моллюск (с ходу чуть не написал, талант) не спешил раскрываться: сколько не колупал я меж его сцепленными створками, оттуда выколупывались лишь случайные песчинки.
И все мои однокурсники тоже сидели, как и я, с детской серьезностью в песочнице режиссуры, и каждый строил свой малюсенький замок, где решал глобальную для себя проблему: быть или не быть в профессии?
3
К началу третьего года обучения нас осталось десять человек – меньше половины от изначально набранных.
Женский состав возглавляла наша круглая отличница и бессменный староста;
но для меня первой была та, из моей счастливой троицы, единственная, кого я приглашал в свои работы, как актрису;
и дальше шли – уже упомянутая бывшая секретарша ректора
и независимая сокурсница, которая на все имела свое отдельное мнение.
Мужской список открывал самый старший среди нас, уже состоявшийся (или не состоявшийся) актер из театра Мастера;
за ним шел также актер, но из кукольного театра;
следующим, не только не уступая, но и превосходя вышеназванных профессионалов, был самородок из глубинного райцентра;
и наконец – еще двое из моей троицы: самый младший на курсе, но зато племянник деканши,
и мой друг, мой оруженосец, кто носился со мной все годы учебы – Санчо Пансо моих несносных идей.
Первая ветряная мельница, которую мы с ним взяли, сами взяли, самостоятельно, ну, и Дульсинею, разумеется, вместе с нами считая, была из современного зарубежного материала – бродвейский автор Нил Саймон «Заключенный Второй авеню» (Вторая авеню – улица в Нью-Йорке). Я уже писал о пьесе и поставленном мной отрывке из нее.8
Супружеская пара попадает в чрезвычайные обстоятельства: денег нет, работы нет, а тут еще и квартиру обокрали. И на сцене пусто, все дочиста вынесли, лишь валяется жалкий шнур, как будто нарочно забытый, но на нем даже повеситься нельзя, да слышится, как хрустит под ногами супругов песок, в который перемолоты теперь кости их благосостояния.
И стоит моя пара перед этой незримой мельницей несчастий, что победно машет крылами, и от беспомощности и унижения не знает, куда спрятать глаза? Ни актеры не знают, ни их герои, и я сам хожу у не высокой сцены учебного театра и хрущу песком бесполезно перемолотых мыслей. Но Дон Кихот и в голову не приходит, забыт, как бесстрашный, но псих, как гибельный бжик, за который
См. главу «Чудотворец и кукловоды».
