предполагает великодушное отношение к арестантам. Пилат надеется, что ему удастся спасти Иешуа чужими руками благодаря традиции отпускать одного из осужденных перед праздником.
Булгаков использует несобственно-прямую речь, когда из авторских слов становится понятно, что эти мысли принадлежат не автору, а герою. Пилат взывает к логике Каифы, доказывает, что против преступления Вар-раввана слова Иешуа выглядят ребячеством, байками сумасшедшего. Фактически прокуратор вступается за Га-Ноцри, пытаясь искупить свою вину, предупредить казнь, хотя прекрасно понимает, почему первосвященник настаивает на казни именно Иешуа: своими безумными речами он закладывает зерно сомнения в истинности нынешней власти, призывая фактически к бунту.
– Как? Даже после моего ходатайства? Ходатайства того, в лице которого говорит римская власть? Первосвященник, повтори в третий раз.
– И в третий раз сообщаю, что мы освобождаем Вар-раввана, – тихо сказал Каифа.
Все было кончено, и говорить более было не о чем. Га-Ноцри уходил навсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому излечить; от них нет средства, кроме смерти. Но не эта мысль поразила сейчас Пилата. Все та же непонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронизала все его существо. Он тотчас постарался ее объяснить, и объяснение было странное: показалось смутно прокуратору, что он чего-то недоговорил с осужденным, а может быть, чего-то недослушал.
Пилат прогнал эту мысль, и она улетела в одно мгновенье, как и прилетела. Она улетела, а тоска осталась необъясненной, ибо не могла же ее объяснить мелькнувшая как молния и тут же погасшая какая-то короткая другая мысль: «Бессмертие… пришло бессмертие…» Чье бессмертие пришло? Этого не понял прокуратор, но мысль об этом загадочном бессмертии заставила его похолодеть на солнцепеке.
– Хорошо, – сказал Пилат, – да будет так.
Тут он оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивился происшедшей перемене. Пропал отягощенный розами куст, пропали кипарисы, окаймляющие верхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в зелени, да и сама зелень. Поплыла вместо этого всего какая-то багровая гуща, в ней закачались водоросли и двинулись куда-то, а вместе с ними двинулся и сам Пилат. Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев – гнев бессилия.
– Тесно мне, – вымолвил Пилат, – тесно мне!
Он холодною влажной рукой рванул пряжку с ворота плаща, и та упала на песок.
Лексический повтор («тесно мне») в словах Пилата подчеркивает чувство безысходности и отчаяния, которое он в этот момент испытывает, осознавая собственный грех – грех трусости и предательства.
– Сегодня душно, где-то идет гроза, – отозвался Каифа, не сводя глаз с покрасневшего лица прокуратора и предвидя все муки, которые еще предстоят. «О, какой страшный месяц нисан в этом году!»
– Нет, – сказал Пилат, – это не оттого, что душно, а тесно мне стало с тобой, Каифа. – И, сузив глаза, Пилат
