выпивший невзрачного вида старичок с редкой козлиной бородкой. – Ишь, поперся на старости лет воевать…
– Точно говоришь. Всю жизнь трусил, а тут на тебе – рьяно поддерживает его собеседник – вся в прорехах хламида едва прикрывает тощую грудь высокого парня – он вскочил, расплескивая вино, чтобы точнее выразить переполнявшее его возмущение – Натерпелись мы от него… Ничего хорошего при нем не видели
– Хорош или плох был Эврисфей – не тебе судить. Молод еще. – мощным басом вступает в разговор объемных размеров гражданин, с золотой цепью на шее. – Что ты вообще видел?
– Теперь конечно, теперь каждый может выступать – поддерживают его за соседним столиком, окончательно разбивая в пух и прах мнение молодого парня – Что угодно можно болтать, когда человека уже нет – что ты раньше то молчал? Боялся, небось? Выходит – ты сам такой же трус, как наш Эврисфей
Волна смеха проносится по залу, народ зубоскалит, покрасневший парнишка усаживается на место, явно раздосадованный, что его так осекли, а над столами звучит чья-то фраза -
– Какие сами – такой и царь.
– Что ему, Эврисфею нашему оставалось то, в окружении таких сильных соседей? Там спартанцы жмут, оттуда Пелоп наседает – того и гляди приберет к рукам Микены – он еще выкручивался как-то, независимость сохранял – говорит хозяин заведения, плотный, белобрысый мужчина лет пятидесяти.
– Да, умел Эврисфей лавировать между соседями – соглашается грузный посетитель с окладистой бородой. – Только большей частью он заискивал перед всеми, всю жизнь боялся… И ведь, согласитесь – было чего бояться.
– Потому и Микенам жилось до сих пор не сладко. – другой собеседник, более спокойный, потрезвее остальных, стряхивает хлебные крошки с курчавой бороды. – Силы нам не хватает, мощи… Всегда боятся сильного, а такому, как наш Эврисфей только и оставалось, что хитрить, да изворачиваться.
– Какой бы ни был Эврисфей – а почтить его надо по-людски… Умер человек, погиб достойно, на поле брани – неужто Микены не смогут отдать ему последнюю дань уважения – царь все-таки – звучит мнение за соседним столом.
Фиест, постояв на пороге, наконец, проходит в зал, устраивается на самом краешке скамейки. Не столько народ послушать, сколько согреться не мешало бы, и провести остаток вечера спокойно хочет уставший от скитаний по микенским улицам Фиест – а удобнее всего это сделать здесь, среди простых людей, на окраине города, в маленьком убогом кабачке, где его никто не знает, куда занесло-то его случайно – и в самом деле – никто не обращает внимания на Фиеста – разве только шустрый босоногий мальчишка, что подает вино посетителям. И вот уже кувшинчик молодого вина стоит перед ним, а кабачок, тем временем, продолжает жить своей жизнью – потемневшие от времени приземистые широкие столы уставлены кувшинами разбавленного вина, ячменные лепешки лежат горкой на широком, грубой работы, блюде, и народ, то и дело
