забегаю вперед. Отравленные конфеты появились только вчера утром, а Тэйт прибыла в Нью-Йорк почти месяц назад. Понимаете ли, я не ожидал, что поеду в Англию, и уж тем более после возвращения в Вашингтон не ожидал встретить всю компанию, тем более что не был особенно дружен ни с кем из них. Но эта проклятая атмосфера… Она просто из головы не шла. Не хочу, чтобы все казалось уж слишком витиеватым…
Г. М. фыркнул.
– Ба! Витиеватость, – произнес он, – это всего лишь склонность говорить очевидные вещи на языке, который никто не понимает. И тем более нет ничего витиеватого в попытке отравления. Выпейте еще. Так как же вы потом оказались связаны с этими людьми?
Как попытался объяснить Беннет, самым странным было преображение Джона Бохуна. Едва этот мальчик на побегушках вернулся в Вашингтон, и его немедленно отправили в Вестминстер в качестве «посла доброй воли». Работы у него не было – разве что по любому поводу изрекать нечто мудрое, правильное и рассудительное. Он отплыл на «Беренгарии» в промозглый день, когда горизонт казался дымчато-багровым, с бликами света, и шумную гавань насквозь продувал ветер. На борту Беннет заметил, что все более обыкновенного болтливы и возбуждены. Едва исчезли вдали платки, которыми им махали с пирса, он столкнулся лицом к лицу с Марсией Тэйт. Она была в затемненных очках, то есть пыталась сохранить инкогнито, закутанная в меха, улыбающаяся. Рядом с ней шагал Бохун, по другую сторону – Канифест. Канифеста уже явно укачало, в обед он удалился к себе в каюту и не вернулся. Райнгер и Эмери тоже практически не выходили, пока лайнер не оказался в одном дне пути до Саутгемптона.
– А это, – произнес Беннет, – означало, что Марсия, Бохун и я с неизбежностью должны были встретиться. И вот что меня озадачило: Бохун был словно другой человек. В Нью-Йорке он чувствовал себя явно не в своей тарелке, а теперь разговорился, и у него даже обнаружилось чувство юмора. Напряжение прошло, лишь когда мы остались втроем. Я вдруг обнаружил, что у Бохуна с этой пьесой связаны совершенно безумные планы. Насколько я понимаю, они с братом сильно увлечены семнадцатым веком – и неспроста. Белый Монастырь[12] принадлежал Бохунам еще во времена Карла Второго. Тогдашний Бохун держал «веселый дом», дружил с королем, и когда Карл приезжал в Эпсом на скачки, он останавливался в Белом Монастыре.
Г. М., снова наполнявший стаканы, нахмурился:
– Странное место этот Эпсом. Веселый дом… гм. Это не тот, где Нелл Гвинн[13] жила с Бакхерстом, пока ее не подобрал Карл? И этот Белый Монастырь – стойте-ка, мне сдается, я читал о каком-то таком доме или павильоне неподалеку от него, куда не пускают туристов…
– Есть такой, его называют Зеркало Королевы. Бохун уверяет, что идея ввозить мрамор в Англию и строить стилизованные храмы посреди пруда восходит именно к Бохунам. Но вообще-то, все это началась лишь через сто лет, в восемнадцатом веке, хотя Бохун уверен в другом. В любом случае, судя по всему, его предок
Монастырем или аббатством в Англии может называться поместье, расположенное на территории бывшего монастыря, расформированного по приказу Генриха VIII, порвавшего с католичеством.
