его по руке и возмущался:
– Не тычь в нее, не тычь.
Они много говорили про литературу, обсудили всех кого знали.
Дундарину досталось больше всех, так как он слыл их великим учителем, но свалил в столицу. Его уволили из университета, где он без перерыва преподавал двадцать пять лет. Ректор ревновал его к политической известности, а когда подвернулся случай, выгнал без объявления причины.
Макова они опустили ниже плинтуса за то, что он работает на власть и пишет говенные романы.
Климу Вадимову досталось просто так, потому что он гондон. И только Корнев оставался их кумиром. Они даже вставали при упоминании его имени всуе. Хотя он свалил раньше Дундарина, бросил свою стаю прозябать в провинциальном болоте и при каждом удобном случае плевал в сторону их местечкового патриотизма, спрашивая:
– Что нового в вашем дремучем Барнео?
Всех старых пердунов из союза писателей во главе с Мерилиным и секретаршей Фунтовой они объявили врагами литературы. Больше всего мыли кости редакторше журнала «Болтай» Вигандт:
– Она пригрела бездарей. Кто вокруг нее водит хоровод?
– Тетки да пара клоунов.
– Что они написали, где их романы?
– Журнал стал шишли-мышли, набрали в редколлегию чужих, им местные не сдались, лишь бы себя напечатать.
– Где Пешков, что он написал?
– Помню, повесть о наркоманке, а потом сельский реализм.
– Херня на постном масле.
– А сама она – чайка между Ждановым и Родионовым, – фантастически выражалась руководительница самодеятельной студии, которая упала на хвост орде молодых голодранцев.
– Стоять, граждане, – не выдержал Иванов, – вы свой гной в другом месте изливайте. Не надо у меня в мастерской ядом брызгать. Я ко всем отношусь с почтением, если и назову кого мазилой, то только футболиста. А Клим точно гондон, я с вами согласен.
Неизвестный молодой поэт икнул и сказал:
– Ладно, пацифист. Нельзя быть таким мягким, в искусстве главное – конкуренция.
Пчелкин попытался обнять Райс, но получил локтем в бок, выдохнул и пропел как дьячок:
– Господи помилуй раба божьего Мишу, во имя деток его.
Райс еще раз ткнула локтем в его толстый бок.
– А давайте я вам стихи почитаю.
До рождения двойняшек она была подающей надежды поэтессой и лауреатом премии.
Молодой поэт посмотрел на нее как на врага, перешедшего границу, и отчетливо произнес:
– На хрена?
– Конечно, – буркнул Пчелкин и вскочил громадиной, потому что был двухметровым кабаном. Они отыскали табуретку, вытерли ее салфеткой. Райс взгромоздилась на нее в полтора метра своего роста.
– Заткнулись все, – и начала читать, угрожающе раскачиваясь:
Я не могу отдаться безответно, всей душой.
И
