и царапины. Пишущему это неважно: под воском эти отпечатки совершенно не видны. Если же снять воск, то, как пишут Янин и Зализняк в статье 2002 года, тоже может показаться, что ничего нет. Да, царапины оставляют следы. Иногда различимы штрихи, оставленные стилосом, и на фотографии видно, какая это буква. Проблема в том, что на каждом квадратном сантиметре церы – десятки более или менее различимых букв и штрихов друг поверх друга. Зализняк назвал эту картину «гиперпалимпсестом»: четыре восковые таблички содержат десятки текстов, написанных один поверх другого.
Как выяснилось – и это тоже важно, – все штрихи и все буквы сделаны одной рукой. На бортике церы, словно в подарок, владелец не только написал в двух видах две версии существующего на тот момент кириллического алфавита (что сделал невероятно удачно – подтвердив при этом версию о происхождении русского алфавита, основанную на нацарапанном кем-то в XI веке алфавите на стене новгородского Софийского собора), но и дублировал алфавит словесно: «аз, буки, веди» – и так до имевшейся в 43 буквах «омеги». Кроме того, некоторые последовательности букв он переписывал на цере множество раз.
Напомним, что такое последовательность букв. Если в последовательности букв есть смысл – это словоформа, и можно узнать слово.
Звучит просто. В течение многих последующих месяцев Андрей Зализняк и его коллеги были заняты тем, что в его статьях предлагается называть не «прочтением», а скорее «реконструкцией» скрытых на дне церы текстов Новгородского кодекса. Если ты имеешь основания предположить, какая древнерусская словоформа может быть составлена из того набора букв, которые одновременно видятся тебе в строке, ты можешь предположить, что здесь может быть написано и чего написано быть предположительно не может. Иногда точное прочтение невозможно. Чем лучше ты знаешь язык, тем больше вероятность того, что ты поймешь написанное.
Тот, кто знает язык и тексты на этом языке идеально, прочтет максимум из возможного.
И – вот это уже вольности – тот, кто творит язык, может больше: он может создать текст. Ибо процедура, которую Андрей Зализняк использовал для чтения Новгородского кодекса, с формальной точки зрения полностью соответствует описанию процесса создания текста, то есть – творчества. Таким же способом мы читаем слова, но практически такие же мысленные операции мы производим, когда мы эти слова пишем.
В самом деле, как мы читаем? Мы видим букву, вспоминая, что в детстве нас учили: это «а», а не «б». Мы видим следующую букву – и вспоминаем слог. Мы предполагаем слово – и предполагаем контекст, и, наконец, говорим: «Азбука». Чтобы сочинить слово «азбука», нужно формально то же самое. Различие между этими видами деятельности известно всем, но оно по природе своей субъективно: если ты читаешь то, что вообще никто больше не может прочесть, проверка того, не выдумал ли ты прочитанное, невозможна. Если тебя
