Судя по изысканности вашего приглашения к ужину, человек вы начитанный и Господь одарил вас незаурядной памятью. А по вашей реакции мой ответ, вижу: не утратили вы способности удивляться!
Токмо запамятовать изволили, что задолго до того, как появились вы в сией юдоли скорбей и печалей, миллионы отроков уже зачитывались романом, воспевающим ту радость, койя сурово осуждается церковью: радость мщения! Да-да! – будучи семинаристом, грешил изучением сего романа ваш покорный слуга. Именно, изучением! Ибо мы, семинаристы, из озорства затеяли церковный суд над литературным героем – Графом Монте-Кристо…
Бродяга умолк, видимо, от нахлынувших вспоминаний: – А обвинялся Граф в нарушении заповеди Христа о прощении врага своего, а так же в богохульном заявлении Графа о том, что месть, как возмездие, угодна Богу. И имел я честь выступать на сем суде духовным адвокатом Графа, а посему изучил каждое слово и дело его… – Замолчал бродяга. Когда заговорил он, то о другом:
– Ныне мой социальный статус – «лишенец», – сиречь житель, но, отнюдь, не гражданин, ибо лишен я гражданских прав, как бывший служитель культа. Оное положение ставит под сомнение мое право на существование. Сей факт, что я жив, если не моё преступление, то явный недосмотр советской администрации. В далёком прошлом я – отец Михаил, а ныне, – житель сто первого километра – человек без места жительства, и занятий… В математике такое явление называется неопределённость, а в искусстве – фантом. Да и о вас, молодой человек, я сказал бы словами гостя Графа Монте-Кристо из того же эпизода:
«Вы мне кажетесь человеком, который подвергается гонению общества».
И слова сии касаются не токмо вашей романтичной профессии, сколь её предыстории. Но коль не хотите продолжить разговор на сию столь деликатную тему, то соблаговолите пропустить слова мои мимо ушей, посчитав, что адресованы оне токмо нашему общему доброму знакомцу – Графу Монте-Кристо. Однако, был бы я признателен, ежели вы, для удобства общения, нарушили ореол таинственности вокруг своей особы, отрекомендовавшись подлинным именем.
Смущенный проницательностью Михаила Фёдоровича, я сбивчиво бормочу:
– Рыжий я… то есть, Санька… Александр… – и меня тут осеняет идея: – Михаил Федорович! А можно я буду звать вас – отец Михаил!? Это короче… да ещё как не обычно!
– Спаси и сохрани вас Господь, Александр! Мне сие приятно. Давненько не обращались ко мне так…
Отец Михаил проводит рукой по моим жестким, как проволока, волосам. От непривычной ласки волосы радостно топорщатся. Перекрестив меня, отец Михаил предлагает:
– Потому как вы, Александр, не вышли из отроческого возраста, то разрешите мне обращаться на ты? Я полагаю, это сделает наше общение более непосредственным.
– Само собой! И мне привычней…
И тут, вдруг, наступает продолжительное молчание. Молчу я не потому, что мне ни сказать, ни спросить нечего. Нет! – вопросы распирают меня, – вот-вот взорвусь я под их напором! Много лет недоумеваю:
