rel="nofollow" href="#n_246" type="note">[246]. Я думаю, ее причины нравственного порядка. От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия.
Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастие… Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Ее нельзя без конца насиловать безнаказанно».
Ивинскую отправили на поезде в Мордовию; она спала на багажной полке над сидевшими в тесноте заключенными. До лагеря добирались со станции пешком. Потянулись долгие летние дни – зудение комаров, поля, которые надо было обрабатывать, лютые зимние холода в голых бараках. Писать заключенным разрешалось только ближайшим членам семьи, поэтому Пастернак, своим особенным «журавлиным» почерком, посылал Ивинской открытки от имени ее матери:
«31 мая 1951 г. Дорогая моя Олюша, прелесть моя[247]! Ты совершенно права, что недовольна нами. Наши письма к тебе должны были прямо из души изливаться потоками нежности и печали. Но не всегда можно себе позволить это естественнейшее движение. Во все это замешивается оглядка и забота. Б. на днях видел тебя во сне всю в длинном и белом. Он куда-то все попадал и оказывался в разных положениях, и ты каждый раз возникала рядом справа, легкая и обнадеживающая… Бог с тобой, родная моя. Все это как сон. Целую тебя без конца. Твоя мама».
После ареста Ивинской Пастернак продолжал поддерживать ее семью; он договаривался, чтобы издательства напрямую перечисляли его гонорары ее матери. «Без него мои дети просто не выжили бы»[248], – писала Ивинская.
Пастернак разрывался между «заказными» переводами и «Доктором Живаго». «Я зарываюсь в работу»[249], – писал он двоюродной сестре. Он не питал особых надежд по поводу того, что роман опубликуют. «Когда его напечатают[250], через десять месяцев или через пятьдесят лет, мне неведомо и не играет никакой роли».
Друзья продолжали поощрять его. Лидия Чуковская писала ему[251] в августе 1952 года, прочитав третью часть романа: «Вот уже целый день я не ем, не сплю, не существую, я читаю роман. С начала до конца, и снова с конца, и частями… Я читаю ваш роман, как письмо, адресованное мне. Я как будто ношу его все время с собой в сумке, чтобы можно было в любой миг достать его, убедить себя, что он там, и перечитать любимые места».
Пастернак продолжал читать «Доктора Живаго» немногочисленным знакомым, но теперь его жизнь в основном была летом ограничена Переделкином, зимой – квартирой в Москве, а круг общения свелся к доверенным друзьям и молодым писателям. На даче он читал в своем кабинете на втором этаже; к нему приходили до двадцати человек гостей. Собирались по воскресеньям на несколько часов. Их «посиделки» служили своего рода альтернативой собраниям Союза писателей. Часто к нему приходили Борис Ливанов[252], актер МХАТа, и молодой поэт Андрей Вознесенский, который сутулился
Там же, 142.
Борис Пастернак. Письмо Ольге Фрейденберг 9 декабря 1949 // Boris Pasternak and Olga Freidenberg, Correspondence, 298.
Barnes, Boris Pasternak. T. 2, 273.
Лидия Чуковская, письмо Борису Пастернаку 28 августа 1952 //
см. Voznesensky. An Arrow in the Wall.
