впервые пожалел, что забрался так далеко от Лондона.
По ночам ему было трудно заснуть то из-за шумного веселья и пьяной ругани под окнами, то из-за похорон, которые устраивали перед рассветом, в три-четыре часа утра. Новое кладбище располагалось на вершине холма, нависавшего над городом. Во время бури в холме возникли промоины, и покойники скатывались по склону, их кости перемешивались, и в этом унизительном состоянии все стали равны. Многие вспоминали, как хорошо было мертвецам десять лет назад, когда людей состоятельных хоронили в церквях, бедняков на улицах, а иноземцев – на берегу. «Вот ведь страна сумасбродов!» – дивился Тодд, повязав на лицо платок, потому что после землетрясения ветер доносил тошнотворную вонь, с которой власти боролись, разжигая большие костры из веток эвкалипта. Как только Тодд почувствовал себя лучше, он выбрался посмотреть на процессии церковных общин. Обычно они не привлекали к себе внимания, потому что из года в год на Страстную неделю все происходило без перемен, но в том году процессии превратились в многолюдные сборища: жители Вальпараисо взывали к Небесам, умоляя прекратить мор. Из церквей выходили колонны богомольцев, впереди шествовали одетые в черное члены братств – они несли на плечах носилки со статуями святых в роскошных облачениях, расшитых золотом и драгоценными камнями. Одна из колонн несла распятого на кресте Иисуса с терновым венцом на шее. Тодду объяснили, что это фигура Кристо-де-Майо[5], специально привезенная из Сантьяго, ведь это самая чудотворная статуя в мире и только она способна влиять на погоду. Двести лет назад мощное землетрясение разрушило столицу страны и полностью уничтожило церковь Святого Августина – уцелел лишь алтарь, в котором стоял этот Христос. Венец соскользнул со лба на шею и до сих пор там и находится, поскольку всякий раз, когда его пробовали водрузить обратно на лоб, земля вновь принималась дрожать.
Процессии собирали множество монахов и монахинь, изможденных постников, молящихся и поющих во всю глотку бедняков, кающихся в грубых балахонах, флагеллантов, бичующих свою голую спину кожаными плетками с острыми металлическими бляхами на концах. К тем, кто валился наземь без сознания, подбегали женщины: богомольцам промывали открытые раны, но, как только страдальцы приходили в себя, их толкали обратно в колонну. Мимо Тодда проходили ряды индейцев, истязающих себя с безумным пылом, и группы музыкантов, играющих религиозные гимны. Рокот жалобных песнопений напоминал бурливый поток, а влажный воздух смердел ладаном и потом. Аристократы устраивали собственные процессии, для шествия одевались роскошно, но во все темное и без украшений, бедняки шли босиком и в лохмотьях; эти колонны встречались на одной площади, но не смешивались и даже не соприкасались. По мере продвижения голоса звучали все громче, а самоистязание становилось все яростнее; прихожане завывали и молили о прощении за грехи: люди были убеждены, что ненастье – это кара за их неправедную жизнь.
