dis, mon vieux, moi j’foux l’camp à New-York…[2] Как только мы бросим якорь, я сразу сойду на берег и останусь там. С меня довольно этой собачьей жизни.
У юнги были светлые волосы и овальное румяное лицо. Недокуренная папироса выпала у него изо рта.
– Merde![3] – Он потянулся за ней, но она скатилась в желоб для стока воды.
– Брось, у меня их много, – проговорил другой парень; он лежал на животе и болтал в воздухе грязными ногами. – Консул отправит тебя обратно на пароход.
– Ему не поймать меня.
– А воинская повинность?
– К дьяволу ее! И Францию туда же.
– Хочешь стать американским гражданином?
– Почему нет? Каждый человек имеет право выбирать себе родину.
Второй мальчик задумчиво потер нос кулаком и, вздохнув, медленно свистнул.
– Ты умный малый, Эмиль, – сказал он.
– Слушай, Конго. Почему бы тебе не сойти вместе со мной? Неужели ты собираешься всю жизнь выгребать лопатой разную дрянь из корабельной кухни?
Конго перевернулся, сел, скрестив ноги, и почесал голову, густо обросшую курчавыми черными волосами.
– Сколько стоит женщина в Нью-Йорке?
– Не знаю. Думаю, что дорого… Я не для того схожу на берег, чтобы валандаться. Я буду искать работу. Неужели ты ни о чем не можешь думать, кроме женщин?
– А почему бы нет? – проговорил Конго и снова растянулся на палубе, спрятав грязное смуглое лицо в скрещенные руки.
– Я бы хотел чего-нибудь добиться. Это моя мечта. Европа прогнила и воняет. А в Америке молодой человек может выдвинуться. Происхождение роли не играет, образование не имеет значения. Все дело в том, чтобы выдвинуться.
– А что, если бы вот тут на палубе появилась красивая, пылкая женщина? Ты бы ее полюбил?
– Когда мы разбогатеем, у нас будет масса всего.
– А в Америке есть воинская повинность?
– К чему им? Их интересуют только деньги. Они не хотят воевать; они хотят торговать.
Конго ничего не ответил.
Юнга лежал на спине, глядя в облака. Они плыли с запада – большие здания с колоннами, сквозь которые прорывалось солнце, яркое и белое, как фольга. Он шел по высоким белым многоколонным улицам, в сюртуке и высоком белом воротничке он всходил по фольговым ступеням, широким, чисто вымытым, он проходил голубыми порталами в пестрые мраморные залы, где на длинных фольговых столах звенели и шуршали деньги – банкноты, серебро, золото.
– Merde, v’là l’heure![4] – (Двойные удары колокола донеслись к ним из вороньего гнезда.) – Так не забудь, Конго, в первый же вечер, как мы сойдем на берег… – Он издал булькающий звук.
– Я спал. Мне снилась маленькая блондинка. Я бы ее имел, если бы ты не разбудил меня.
Юнга, ворча, поднялся и несколько секунд смотрел на запад, где вода тонкой волнистой чертой упиралась в небо, твердое и резкое, как никель. Потом он пригнул голову Конго к палубе и побежал на корму; деревянные башмаки
Говорю тебе, старина, я сбегу в Нью-Йорке…
Дерьмо!
Черт, уже пора!
