с импровизированной виселицы, и вороны, радуясь поживе, клевали их мертвые лица. Отца-героя поблизости не наблюдалось: он ушел в горы, дабы в одиночестве скорбеть об умерших детях. Рашайда могли бы без труда найти и наказать убийцу, но его все еще защищал закон: бедуинский мужчина вправе сделать со своим имуществом все что угодно, в том числе и повесить, наподобие освежеванных ягнят.
Правда, существовал и другой, менее радикальный вариант, поскольку Бани-Рашад, в отличие от Аз-Зубейдат, находится в зоне израильской юрисдикции. Местный шейх вызвал полицейских, и те к полудню арестовали Али, который долго не мог понять, чего от него хотят – ведь по бедуинским законам он не совершил ничего предосудительного и уж тем более преступного. Именно на это впоследствии и напирал его адвокат, нанятый правозащитной организацией. На суде много говорилось о древней народной традиции и уникальной культуре коренных жителей страны, вынужденных вести непримиримую борьбу с чужеземными оккупантами и колонизаторами – борьбу, невинными жертвами которой и стали погибшие девочки. Прокуратура возражала, но очень сдержанно, поскольку вполне разделяла точку зрения защиты.
Али получил три года и вышел за примерное поведение через два – по одному за каждую девочку. Об их восемнадцатилетней матери, которая перерезала себе горло еще в утро убийства, не вспоминал никто. Найденная мною заметка как раз и посвящалась этому событию – не смерти матери, Боже упаси, а выходу на волю ее убийцы. Я так зачиталась, что чуть не проехала свою станцию, а потом, уже в такси, корила себя, что забиваю голову совершенно излишней информацией.
Возле бара Red&Black на меня нахлынули ностальгические воспоминания. Как-никак мне пришлось впустую просидеть здесь за стойкой целую неделю, прежде чем тамошние дурачки выслали вперед дебильного Карподкина проверить, что я за фрукт. Ах Карподкин-Карподкин, дебил-романтик… – кто ж знал, что ты так плохо кончишь? Дверь, окрашенная в цвета анархистского флага, почти не пострадала от пожара. А вот внутри, как видно, обгорело практически всё: барную стойку демонтировали, столы и стулья тоже пришлось выбросить. Зато стены уже успели подновить свежей краской. В пустом зале не было ни души – только я, запах ремонта и чудом уцелевший высокий табурет.
– Мени! – позвала я. – Ты где?
– Одну минутку! Сейчас выйду! – откликнулся он из глубины служебного помещения.
Ну да, помню-помню. Оттуда, из внутренней каморки, я уехала тогда на перламутровом джипе вместе с Нисо и двумя его лбами. Как же их звали? Ах да: Ами и Тами, как в детской сказке. Вот только кончилось это совсем не по-детски…
Послышались шаги, и в зал, толкнув ногой дверь, вышел Мени, держа перед собой стопку то ли остекленных рамок, то ли обрамленных картинок. Он пристроил стопку на табурет и взглянул на меня с довольно беспомощным выражением. «Совсем
