style="font-size:15px;"> – А чё так долго-то ехали? Тащить снаряд в участок второй раз мы не собирались. Скажу я вам, начальник!
Мясищев почувствовал, как на его шею опускается гильотина. И подумал: «Старый пердун!»
– Шутки шутить – это по-нашему, – отозвался представитель МЧС. И сел в автомобиль.
Вскоре прозвучал взрыв в старом карьере. Перепуганные птицы все разом взлетели с деревьев.
– Ты, дед, с ума точно сошёл, – сказал Мясищев.
– Я правду сказал, – обиделся дед Алексей и добавил: – Участковых надо беречь, а сапёрам поторапливаться. Дисциплина, знаешь ли… Вот я воевал – за отсутствие дисциплины расстреливали…
Мясищев его не слушал, он вытер платком пот со лба, огляделся вокруг – красота! И ему захотелось жить. Жить крепко, по-людски: хороший алкоголь, хороший секс и спящая совесть! «Сегодня напьюсь», – подумал Мясищев и сказал деду, перебив его монолог:
– Что же, доброе дело мы сделали.
– Мудрено сотворено, – ответил тот. – Я бы на твоём месте окажись, заночевал бы возле снаряда.
– Старый ты, дурной, гражданин Ерохин.
– Да не глупей тебя, чугунный лоб.
– Не оскорбляй, старый, представителя власти.
– Ой, посмотри на него, представитель, тьфу!.. Паразит! В войну вшей меньше было, я тебе скажу.
Они шли и спорили между собой: так сказать, хрен редьки не слаще… И здесь можно с уверенностью сказать, что лейтенант Мясищев совершил подвиг: он не боялся, потому что не думал о последствиях. Задний ум – задор молодой выявляет.
Чёрная смерть
Почему я пью? Этот вопрос у меня всегда возникает, когда я просыпаюсь с бодуна. Ответить на него я, естественно, не могу. Понятно почему. Ибо каждый день у меня начинается плохо.
Короче говоря, сидим мы с Борисом Ивановичем, соседом, на скамейке, напротив нашего пятиэтажного дома, где проживаем уже более двадцати лет. Он проживает с семьёй. Я проживаю один. Мы все проживаем здесь, не живём – обстоятельства такие: то свет отключат, то воды сутками нет, ни горячей, ни холодной, то канализация прорвёт, воняет на весь дом… Неосуществимые мечты, безработные мысли, кризисные планы, трясущиеся руки – это у меня. У Бориса Ивановича того хуже: неизвестно от кого беременная семнадцатилетняя дочь, остановившийся завод, жена – сука и стерва, как обычно бывает в таких обстоятельствах, тёща в больнице с инфарктом. О тёще Борис Иванович говорит прямо по Чехову: она дивный, чудный, святой человек, а такие на небе нужнее, чем на земле. Я, бывало, одёргиваю его, мол, так нельзя, а он мне в ответ: моя жизнь, мои выстраданные слова, не нравятся эти слова – не лезь в мою жизнь! Да я и не лезу, он сам, блин, всё рассказывает.
Так вот, сидим мы, значит, курим, а Борис Иванович прямо читает мои мысли, говорит:
– Эх, водочки бы сейчас испить!
– Холодной, – уточняю я.
И только
