а все же Ивану Хромому говорить того бы не след!
– Выше-то выше, да, вишь, и не усидел! – возразил он с подковыркою. – Бога в кике не хватило!
Готовый разразиться спор, впрочем, утих, ибо в покой вступил Иван Федорович, а за ним, опираясь на посох и прихрамывая, его старый отец, бессменный при покойном князе посол ордынский Федор Андреич Кошка.
– Что, не заратилась Орда? – обратился к вошедшим с вопросом Костянтин Шея, показавши при этом как бы желание встать, приветствуя Федора.
Иван, румяный, кровь с молоком молодец, на голову выше отца, ответил за родителя:
– Куда! Там у их ноне колгота опять. Едигей, кажись, задумал хана менять, дак не до нас им!
– Дак как, други, будем с Новым Городом решать? – вернул разговор к тому, что предстояло на Думе, Костянтин Шея. – Погромили нас на Двине?
– Слух есть, – хрипло подал голос, усаживаясь, Федор Кошка (болел, простыл ныне в осень, ездючи в Тверь на похороны князя Михайлы, да все и направиться не мог), – что не все у их, у новогородчев, гладко прошло. Двинского воеводы брат, Анфал, сбежал, вишь, сказывают, с пути, дак и того, дружину навроде сбират!
– А и попусту! – вмешался Иван Хромой. – Мои волости пограбили, ай, нет, невем, а торговля страдат! Гостям пути нет ни туда, ни оттоле!
– А казне – серебра! – поддержал, входя в палату, Александр Остей. – Надобен мир, бояре!
Думцы один по одному заходили в покой. Полюднело. Ждали токмо братьев великого князя и владыку. Решение замириться с Новым Городом уже тут, в преддверии, было почти принято.
Толк стал всеобщим. Поминали и Новгород, и недавнюю пристойную смерть Михайлы Александровича Тверского, и могущие быть от того изменения в Тверском княжеском доме, и вновь недавнюю пакость на Двине. Гул голосов прокатывался из конца в конец. Но вот придверники, звякнув копьями, вытянулись у входа в думную палату. Бояре завставали с лавок. Взошел Василий, и вслед за великим князем в отверстые двери, блюдя чин и ряд, думцы потянулись в широкую, в два света, палату, где и зарассаживались по лавкам одесную и ошую тронного кресла великого князя Московского, оставляя места для владыки и братьев великого князя: Юрия, Андрея и Петра (младший, Константин, по возрасту в думных заседаниях еще не участвовал).
Серебряные сулицы охраны звякнули еще раз. Вводили новогородских послов.
Вечером изрядно уставший Василий, протягивая ноги постельнику, освободился от сапогов, ополоснул лицо и руки под рукомоем и, махнув рукою холопу: иди, мол, не надобен пока! – прошел в смежную горницу жены, сел на лавку с резным подзором и, глядя, как Соня, распустивши косы, расчесывает волосы (сенная боярыня, завидя князя, выскользнула из покоя змеей), стал рассказывать, что и как происходило на Думе, да что говорили бояре, и что сказал Юрко.
– Юрий твой, – с нежданною злобой возразила Софья, – спит и видит, как бы на твое место сесть!
