доктор ал-ʻАскари, ты определенно смешон, как смешон осел, затаптывающий хозяина, но оплакивающий свою «неподъемную» ношу. Ты похож на истощенную собаку, кусающую протянутую к ней руку с едой. Даже не так: ты уподобился полоумному, что, сойдя с ума от зубной боли, бьет врача, потянувшегося было удалить загнивший зуб.
Ты забыл ту ночь, когда против тебя восстал твой же проклятый зуб? Тогда тебе не досталось и отдаленного запаха сна. Мир, разорванный болью, казался настолько удушающе маленьким, что ты готов был вдребезги разбить собственную голову, как и всю мебель, что попадалась тебе под руку. Твои стоны подняли на ноги всех домашних, так всю ночь и не сомкнувших глаз из-за тебя. Ты едва смог дождаться, когда, наконец, рассвело, и вприпрыжку побежал к дому стоматолога, которого в прямом смысле слова умолял пойти в кабинет и избавить тебя от кошмарной зубной боли. Твое желание мигом исполнили, и, простившись с подлым зубом, ты почувствовал, как распрощался с жутким кошмаром, как, отбросив отчаяние, преисполнился неописуемой, нечаянной радости.
Сейчас ты испытываешь боль, во многом похожую на ту зубную, разве что еще более сильную. Твоей груди тесно, в твоей душе одно одиночество сменяет другое, твоя голова разрывается, словно от вавилонского столпотворения, но все члены твоего тела молчат. Что подтачивает тебя сегодня? Мир, в котором ты живешь, жизнь, которую ты, другие люди и все существующие в природе вещи делят друг с другом день за днем. Это ты сам… Истинно так! Жизнь есть вечно разъедаемый кариесом зуб. То, что его разлагает, рождается вместе с нами и растет настолько же быстро, насколько быстро растем мы. Оно ест вместе с нами, пьет вместе с нами, играет, заключает брак, работает, но никогда не отдыхает и не спит. Эта отрава без устали бьется в наших сосудах, суставах, кишках, в каждой капле нашей жидкой крови, в наших тяжелых головах, сердцах и животах. Этот яд душит наши мысли и сны, наши желания и страсти, наши радости и горести, наши серьезность и смех.
Так уж устроен мир. Всякое растение хранит на себе тлю, которая день и ночь разлагает ее корни, лепестки и ствол. Точно так же обстоит дело и с насекомыми, птицами, хищниками и их жертвами: их бег, полет, охота и трапеза всегда сопровождаются победоносным шествием разложения. А что можно сказать о денно и нощно разлагающихся почвах и минералах, скалах и горах, солнце и луне, звездах и планетах, бешено вращающихся в пустоте? Совершенно неважно, видит ли твой глаз их эрозию или нет, – их «тля» остается при них. Она – везде. Она – в тебе.
Но эта «тля», не щадящая жизни во всем одушевленном и нет, текучем и застывшем сущем, сама является чем-то живым, сама может умереть от другой «тли». Тля пожирает тлю, тля рождается от тли, ни разложение, ни рождение не должны прекращаться… Может ли жизнь быть сплошной «тлёй», пожирающей самое себя и рождающей самое себя для того, чтобы обеспечить желанное бессмертие? И значит ли это, что жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь?
Боюсь, эту антиномию, господин доктор, твоему разуму решить
