игрушки, купленной в единственном экземпляре, вкладывая в жестокие удары всю горечь первых разочарований в этом несправедливо устроенном мире. Но вместо этого, спрятав руку в карман, я попросила:
– Пожалуйста, сходи на биржу.
* * *
На следующий день я вернулась около девяти вечера. Перед глазами маячило тяжелое тело трехголового Змея Горыныча, а в носоглотке прочно засел запах Полигавиных духов, смешанный с привкусом дамских сигарет. Полигава, кутаясь в симпатичную шиншилловую накидку, все никак не хотела отпустить меня домой, жалуясь на своего супруга, которого «не интересует ничего, кроме бабла», и когда я, с огромным облегчением, покинула душный офис, то заметила, что улицы пусты. Все уже давно пьют дома чай, и только я бегу по едва освещенной аллее, боясь различить в темноте сырые бездны подворотен. Прямо передо мной на тротуар вышла черная кошка и замерла, бросив холодный взгляд в мою сторону, словно размышляя, стою ли я ее нечистых помыслов или и так уже обречена на семь лет несчастий. Мы поглядели друг другу в глаза, и кошка, поджав хвост, ушла. «Так-то», – сказала я кошке.
Юры еще не было, и я сунулась в тумбу под раковиной в поисках хозяйственного мыла. Там нашлись две бутылки водки (одна выпита на треть) и банка соленых огурцов «Национальные». Нет. Не может быть. Нет.
Да. Да. Да.
Он не прозвонил объявления и не ищет место. Он внизу, в дурном обществе, ищет праздника и дешевой любви. Он, как и прежде, придет за полночь мертвецки пьяный и будет искать, чем заглушить голод.
Спустившись вниз, я обошла пятиэтажку и заглянула в пыльное окно первого этажа. Сквозь небрежно задернутые шторки я увидела Юру, сидящего в кресле. Он был пьян. На колени к нему забралась Шнурикова в несвежем цветастом платье и подростковых кремовых гольфах с кружевом. Платье было неприлично коротким, заношенным и обнажало ее белые бедра, которыми она нетерпеливо ерзала по Юркиным джинсам.
У люстры мелькали меланхоличные насекомые, в комнате курили, и дым шел в открытую форточку, рассеиваясь над моей головой.
Мне захотелось – вот прямо сейчас – подняться наверх и взять из комода бельевую веревку. Она лежит, свернутая, в корзинке с прищепками, за брикетами хозяйственного мыла. Связать Диане руки, обмотать веревку вокруг шеи и вытащить ее во двор. Протащить лицом по грязным лужам, по опустевшей клумбе с гладиолусами, чтобы остовы растений впивались ей в кожу; по асфальту, который оставляет кровавые ссадины, по холодным тропам гравия. Чтобы она заскулила и обмочилась, и я увидела страдания на ее увядающем лице; чтобы клочья белых волос остались на земле.
Я отошла от окна и присела на дворовую скамейку. Внутри черным роем эйфории заметались мотыльки и стала расти неразрешенность. Дом сиял неупорядоченностью белых и желтых окон, одно из которых скрывало Юру и его дворовую Магдалину. Она теперь легла на металлическую повизгивающую кровать, застеленную шерстяным одеялом, задрала подол и открыла вход в черную бездну подворотен, несущую сырость, отверженность, пустоту; и мы уже давно вошли туда, он и я. Я и Юра.
Он возвратился за полночь, пьяный и понурый,
