Бестужев принужден был говорить лишь о самом невинном. Нельзя ожидать также, чтобы Бестужев был откровенен в своей переписке, которая подлежала строжайшему контролю. Вполне понятно, что в его письмах не могло быть речи о политике, и мы поймем его, когда он своим корреспондентам рекомендует крайнюю осторожность, прося их ограничиться в переписке с ним одной лишь словесностью, не «оскорбляя общественной нравственности», – как он выражался. Отсутствие политических и общественных тем в его повестях и письмах не говорит, таким образом, ни за, ни против его интереса к этим вопросам.
Но в письмах существуют иные указания, гораздо более ясные, которые прямо свидетельствуют о том, что Бестужев отгонял от себя мысль о всех тех вопросах, за кратковременное увлечение которыми заплатил так дорого. Он при случае всегда говорит о своем прошлом с нескрываемым сожалением и почти что раскаянием и часто подчеркивает свой верноподданнический патриотизм – и все это очень искренне. Уже в 1832 году он пишет, что давно излечился от химер «преобразовать мир с веником в руках», что его искреннее желание теперь – предаться словесности, жить мирно, уединенно, знаться более с книгами, чем с книжниками, и заглядывать в свет для того только, чтобы переводить его на бумагу. «Я не убит судьбою, – говорит он, – ибо, увидев неправду своих политических начинаний, отступился от них и с тех пор совесть моя чиста против Бога и царя».[150] Иной раз он находил для своего прошлого и более мягкое, хотя не менее печальное слово. 14-го декабря 1832 года он писал: «Сегодня день моей смерти. В молчании и сокрушении правлю я тризну за упокой своей души, и когда найду я этот упокой? Воспоминания лежат в моем сердце как трупы – но как трупы-мощи».
Все это указывает на то, что в лице Бестужева мы вовсе не имеем человека, для которого политическая мысль была бы необходимой умственной потребностью и политическая деятельность – потребностью темперамента.[151]
Тем не менее, в 1823 году В. Туманский называл Бестужева «столпом русского коренного либерализма».[152]
Это должно понимать в том смысле, что Александр Александрович хоть и не был политиком по призванию, но любил словесно политиканить и притом очень громко.
Книги политического и публицистического характера интересовали его с молодых лет и входили в программу его широких умственных интересов.[153] О знакомстве своем с литературой свободомыслящей он сам так говорил в своих показаниях:[154] «По званию своему я следил военные науки, для забавы занимался литературой, но по наклонности века наиболее прилежал к истории и политике.[155] Впрочем, смело сказать могу, что я не оставил ни одной ветви наук без теоретического или практического изучения и ни одно новое мнение в науках умозрительных, ни одно открытие в химии или механике от меня не уходило. Случай, равно как и желание, дали мне сведения о статистическом состоянии России с разных сторон. После школы принялся за науки и занимался один, считая свой
Из архива Ф. В. Булгарина. – Русская старина. 1900. Февраль, с. 392–409.
С этим согласны и биографы. См.:
В формулярном списке его образование аттестовано так:
По-российски, французски, латынски и немецки читать и писать умеет. Высшей математике, физике, истории, зоологии, ботанике, минералогии, политической экономии, статистике, правам, мифологии, архитектуре, рисованию, фиктованию (обучался) и танцовать знает.
Показания хранятся в Государственном архиве. Дело I B № 339.
Он усердно читал Адама Смита; увлекался чтением Нибура и интересовался трудами Гумбольта, Паррота и Араго.
