что явная ложь – не более чем ложь. И, схватив карандаш, я набросал на обратной стороне листа не опровержение обвинений, а стихи о том, что я мог числить за собой.
ПРИЗНАНИЕ
Начинается строгий суд.
Признавайся. Тебя не спасут.
Ночь безжалостна и свежа,
День у следователя в плену.
Что имелось и где держал —
Покажи. Не скрывай вину.
Перед следователем сухим
Ты читаешь свои стихи.
Говоришь ему: признаю
Прегрешенья свои сполна.
Все имелось – любовь, жена,
Уголочек в скудном раю,
Дочь, мечты, две стопки стихов,
Ночь, крадущаяся в бреду,
День в трудах да еще в саду
Шорох трав и листвы глухой.
И вина есть – любил весну,
Осень, лето, седой ковыль,
Лес мятущийся, ветер, пыль
И народ свой, свою страну.
Так суди же меня скорей
Без открытых для всех дверей
И без жалости. Не должна
Жалость быть в превратном уме.
Так огромна моя вина!
Так безмерно, что я имел!
И в конце поставил дату – 11 июня 1936 года.
В эту ночь малярия трясла меня с особой жестокостью. А когда лихорадка прекратилась, рубаху можно было выжимать, как после дождя. Высыхая, белье становилось почти жестяным, его уже нельзя было смять, можно было только согнуть. Зато после приступа меня обволакивали горячечные видения, до того фантастические, что жалко было отрываться от них. Болезнь все больше превращалась во что-то наркотическое.
С новыми допросами Сюганов не торопился, выдерживая меня в духоте, без бани, без чистого белья, без прогулок. Зато часто появлялись новые люди, сменявшие тех, кто проводил здесь два-три дня. Я вскоре стал единственным старожилом в камере № 6 лубянского собачника. Новые люди жадно интересовали меня – от них веяло волей, некоторые приносили с собой запахи хороших духов. Я вникал в характеры и судьбы – понемногу и поневоле вырабатывалось внимание к человеку, которое впоследствии принудило меня уйти из физики в художественную литературу.
Одного из постоянно менявшихся обитателей собачника я хорошо запомнил. Его ввели в камеру – отощавшего, ослабевшего, смертно перепуганного – и указали место рядом со мной. Он был средних лет, в хорошем заграничном, но не просто помятом, а жестоко вымятом костюме, в красивой когда-то рубашке (теперь она была вряд ли чище половой тряпки) и с рыжей щетиной на щеках. Только этим – давно не скобленной бородой – он был схож с нами, в собачнике парикмахеров не водилось. Зато в одежде мы, взятые сразу с «воли», еще сохраняли какую-то опрятность. От нового сокамерника густо несло этапом: грязными нарами, переполненными парашами, умыванием наспех и без мыла. На Лубянке – и в собачнике, и в тюремных камерах – параш не было, нас по требованию выпускали под надзором охранника в нормальные уборные.
– Вы
