она бежит вперед только отчаяннее; прочь от каравана, прочь от всех. Бежит так отчаянно, что не понимает, как врывается в черту темного леса, перескакивает через корни и уворачивается под темными ветвями, ныряет, скользит, перепрыгивает, пока, наконец, не оступается – и тогда она падает вниз, пробивая ветки и мох.
От силы удара у нее выбивает дыхание, и весь мир взрывается черным дымом.
Торн не знает, сколько прошло времени. Когда она приходит в себя, здесь тихо и темно, а сама она лежит на каменном блоке, слишком напоминающем алтарь. Все это отдает бредом, и она пытается сесть, но боль заставляет ее вскрикнуть.
Кое-как она скатывается с алтаря. Она вся в черной пыли, будто бы упала на сгоревшее полено. Ее волосы серые, а все кости словно горят. Ей холодно, и она сворачивается в клубочек, кутается в жилетку. Прячет руки в карманах. Что-то ощущается иначе, и она с недоумением вынимает из кармана ладонь.
На ее пальцах, окровавленных и мокрых, лежат изорванные, но живые, свежие лепестки золотой розы.
Ей нужно выбираться. С этим она разберется потом.
Грязная, выдохшаяся, она находит трудными даже свои простые попытки вылезти из ямы. Когда она, наконец, оказывается наверху, у нее уже совсем нет сил, и она устало падает у ближайшего дерева. Вокруг нее светящиеся мотыльки, и их танец усыпляет. Но ей нельзя спать, она хорошо выучила правила: нельзя спать в темном лесу. Нельзя задерживаться в темном лесу. Существо не последовало за ней сюда, но…
Она почти подскакивает на месте от воспоминания. Оно – оно должно было остаться в караване! Только Торн видела его и осталась в живых, она должна вернуться и сказать, предупредить, тогда, может, вместе с Аданом они смогут поймать эту дрянь, и…
Ничто не меняется, но и не остается статичным. Мотыльки становятся медлительнее, все словно впадает в транс. Звуки – приглушенней и словно бы осторожнее, а вокруг возникает плавная вязкость неестественно застывшего времени. Даже звезды мерцают как-то нерешительно, затихающим отголоском, проглядывая между густых крон, и Торн не понимает, как течет время. Ей холодно, больно, и мысли слишком тяжелые, и она не знает, спит или продолжает бессмысленно смотреть на собственные окровавленные руки.
Она хочет надеяться, что заснула, потому что, если ее снова так легко застают врасплох в сознании, ее шансы справиться рассыпаются, словно их никогда и не было.
Она не понимает, как это случилось. Почему она больше не одна. Почему перед ней два несхожих, диковатых реликтовых лица; голодные, прекрасные, изучают ее с любопытством, предвкушающим препарирование.
Тени вокруг, вкрадчивые голоса, темные оттенки внешности. Грискорнцы, оба. Это Торн смогла понять.
– Это что-то необычное, – говорит один, тыкая длинным пальцем Торн прямо в щеку. – Полукровка! Давно не видел.
Переливчатые золотисто-ржавые грискорнские глаза, раскосые и хищные, неотрывно смотрят в лицо Торн, словно выскребая из нее душу. Она старается следить и за вторым, но
