Гюго (которых она никогда не читала), о таинственной чарующей улыбке Джоконды Леонардо да Винчи (которую она никогда не видала), – всё это было ей, несомненно, очень приятно, она была польщена и немного смущена и, возможно, в глубине, души чуточку растрогана.
Таффи предложил ей чашку ароматного кофе и подчёркнуто любезно заговорил с ней по-французски, старательно выговаривая слова, у него было хорошее произношение; к нему присоединился и Лэрд, – его французская речь откровенно звучала на английский лад, однако его добродушие оживило бы и самую чопорную компанию англичан, а перед его приветливостью не могло устоять ни смущение, ни застенчивость, а тем более напыщенное высокомерие. В его присутствии каждый чувствовал себя легко и просто.
Из соседних мастерских пришли ещё гости – художники разных национальностей. Обычно от четырёх до шести сюда заходили все, кому заблагорассудится, – непрерывная вереница посетителей.
Появились дамы, в шляпках, чепчиках или без оных, многие из них были знакомы с Трильби и с дружеской фамильярностью говорили ей «ты»; другие были сдержанно вежливы, называли её «мадемуазель», она обращалась к ним в том же духе: «Мадам!» «Мадемуазель!»
– Ну, точь-в-точь как это бывает на приёмах в австрийском посольстве, – заметил Лэрд, подмигивая Таффи с британской непринуждённостью, отнюдь не принятой на великосветских раутах.
Пришёл Свенгали и блистательно сыграл на рояле, но Трильби не обратила на него ни малейшего внимания, его игра была для неё, что слепому фейерверк, – она упорно молчала.
Казалось, ей гораздо больше по вкусу фехтование, бокс и гимнастика. Да и что говорить: для человека, лишённого музыкального слуха, гибкий Таффи, делающий смелый выпад с рапирой в руках, в полном расцвете молодости и сил, был зрелищем несравненно более приятным, чем Свенгали за роялем, сверкавший своими томными чёрными глазами и глядевший на всех с неприятной усмешкой, как бы говоря: «Ну, не хорош ли я? Ну, не гений ли? Ведь правда же, я непревзойдённый пианист!»
А потом зашёл скульптор Дюрьен, который достал ложу бенуара в театр Сен-Мартен на «Даму с камелиями». Он пригласил Трильби и ещё одну даму отобедать с ним в ресторации, а затем пойти в театр.
– Так Трильби в конце концов и не поехала в австрийское посольство, – сказал Лэрд Маленькому Билли и при этом так забавно передразнил её манеру прищуриваться, что Билли волей-неволей пришлось рассмеяться.
Но ему было не до веселья: смутная, безысходная грусть сжимала его сердце. Ему было отчего-то мучительно жаль самого себя, и в памяти его звучало:
Моё сердце болит, как рана.
Тоскою оно полно.
Как сходен дождь с туманом,
Так боль и тоска – одно.
Он не знал, что смутная тоска его вызвана тем, что красивые молодые женщины с милыми, приветливыми лицами, с благородными фигурами и идеальными руками и ногами не всегда столь же добродетельны, как и
